Когда Семену Ивановичу наполнили, что он давно проехал чум и что семья, мол, ждет, и рыбачить, наверно, надо — то он обиделся.

На пароходе погостил больше суток. Перед спуском простился со всеми за руку, приглашая заехать на обратном пути в гости.

Скользя вниз по Енисею на ветке, Семен Иванович заезжал во все чумы. Бушлат на нем висел мешком, фуражка надвинулась на уши, но везде с почетом встречали Семена Ивановича. Сидя у костра, он рассказывал о морских пароходах, которые тревожили — рыбацкое сердце. Везде в ответ качали головами.

— Плохо будет… Лес вырубят, зверь убежит, рыба уплывет в море…

Семен Иванович, поправляя фуражку, успокаивал:

— Хотя водки не дают, но хорошие люди… Сам капитан говорил: «Семен Иванович». — И, приподнимаясь, изображал свое прощание с капитаном..

Рассказ из быта остяков-зверодовов Д. Березкина

Загадочной, мало обследованной громадой залегло между нижним течением Иртыша и Оби зыбкое, словно кисель, Васюганье [28] ). Таежная непролазная чаща обомшелого хвойно-лиственного леса порой раздвинется в стороны, уступая место открытой, кочковато-бугристой поляне с бездонными болотными окнами — и сдвинется вновь, сумрачно нахохленная, зловещая…

Стояла ясная осенняя пора. Солнце не успело окончательно скрыться за гребенчатой линией разнолистной Васюганской тайги, а понизу уже поползли серовато-серые хлопья тумана, постепенно задергивая знобящей мглой извивающуюся среди невысоких наплывных бугров речку Чай. Глухой прибрежной тропой медленно брел я к юрте знакомого остяка-зверолова Фан-Чая. Ноги ныли от усталости, а пронизывающая сырость, полная дурманящих, гнилостно-прелых запахов болотной трясины, противной мелкой дрожью отзывалась в теле. Но вот сквозь белесый туман желтоватым пятном замаячил огонек. Послышался злобно-настороженный собачий лай.

— Гоп-гоп! Пушинка! Том! — громко позвал я знакомых мне собак.

Послышался характерный дробный собачий топот, и через миг из тумана вынырнули две остромордые лайки и, признав меня, с радостным повизгиванием закружились вокруг.

Почти одновременно из распахнутой настежь двери юрты, с потрескивавшей головней в руке, вышел навстречу сам Фан-Чай.

— А-а, урус Митря! Вот ладна. Хады, хады, балшой гостя будышь.

Шагнув через порог, я остановился в изумлении; в углу необычно ярко топился чувал, около него среди чугунов, горшков и кадок возились женщины, а вся остальная площадь юрты до-отказа была забита соседями Фана. Тут оказались налицо и Микола Кедрован, и Петро из-под Чaрыжин, и Василий Вырец, и другие охотники-звероловы этого поселка. Обычно добродушные и разговорчивые, все они на тот раз хранили торжественное молчание и с сосредоточенным и лицами толпились около нар.

«Что за притча?» — подумал я, силясь рассмотреть через головы тот предмет на нарах, который приковывал к себе общее внимание.

— Что это у тебя тут? — спросил я Фана.

— А вот, хады маненько, сама сматры!..

Остяки разорвали свой сомкнутый строй, и я увидел на нарах прислоненного к стене юрты в полусидячем положении огромного васюганского черношерстного медведя с шарфом вокруг шеи и с нахлобученной на башку шапкой-ушанкой. Перед медведем в маленьких берестяных бурачках лежала соленая рыба, кедровые орехи, мед и пресные лепешки, испеченные в золе. Тут же рядом стояла большая деревянная миска, до краев наполненная водой.

— А-аа, мишка! Где это ты его?

Фан растерянно замотал головой. По юрте пробежало неодобрительное покряхтывание.

Тут только, видя смущение Фана, я вспомнил, что медведь пользуется у остяков исключительным почетом и считается у них представителем справедливости на земле. Он — сын верховного всемогущего духа Торыма, но за гордость и неповиновение низвержен был некогда отцом с недосягаемой высоты и упал нагишом на землю как раз в Васюганское болото, при чем угодил между двумя деревьями и, оглушенный падением, так долго лежал там, что успел обрасти мхом, который постепенно превратился в шерсть. Очухавшись, он раскаялся в своем дурном поведении и обратился к отцу с просьбой о пощаде. Тогда Торым об’явил ему свою волю: «Дарую тебе жизнь. Ты будешь медведем. Люди будут тебя бояться и тобою клясться, но вместе с тем — будут убивать тебя и хоронить с почетом!»

«Те-те-те! — сообразил я. — Так, значит, я попал на медвежьи поминки, на пресловутую остяцкую «медвежью вечорку!..»

Среди большинства остяков до сих пор еще живы отголоски старых языческих верований и связанных с ними религиозных церемоний. Остяки до сих пор еще верят, что убивать медведя можно только потому, что это разрешено Торымом, но рассказывать об этом, тем более хвалиться — да вдобавок перед посторонним человеком и в присутствии самого медведя! — из уважению к его высокому происхождению и несчастной судьбе никоим образом нельзя: вперед удачи на охоте не будет. Вот почему Фан так растерянно замотал головой на мой вопрос и ни звука не сказал о том, когда и при каких обстоятельствах он прихлопнул этого медведя.