А тут, в коммерции, не так: тут изначально всё было разумно, правильно и достаточно справедливо устроено, по чести и по уму. Бездельников и захребетников в торговом деле не могло быть в принципе, как и в любой частной лавочке, маленькой или большой, посреднической или производственной: хозяин денежки никому просто так платить не станет, нахлебников у себя держать. Это – основа основ бизнеса, золотое правило его: не плодить дармоедов.

И не мозоли тут люди друг другу глаза, не надоедали, не портили настроение сплетнями, склоками и каждодневным присутствием – потому что друг друга не видели почти, не пересекались, и мало совсем общались и разговаривали. Некогда было, и незачем. Не до того. Приехали, получили рано утром товар на складе – и на улицу, в центр Москвы: работать самостоятельно, без кнута, прибыль хозяину и себе добывать, кусок хлеба. И любоваться попутно столичными пейзажами и красотами, которых не увидишь из окон НИИ, как ни пытайся.

А на улице хорошо – солнечно, светло и вольготно. Там людишки вокруг тебя проворными толпами крутятся, как бестолковые куры возле зерна снуют. И все перед тобой лебезят и расшаркиваются как перед представителем новой жизни, до которой многие не доросли, которую ещё просто боятся. Но, однако же, чувствуют и её громкую твёрдую поступь на горизонте, и неизбежный её приход… Оттого-то и поглядывают на тебя с уважением – молодого, красивого и богатого, не испугавшегося тёплое место на шумную улицу променять, с её непредсказуемостью, капризами погоды и криминалом. Ты для них – первопроходец отчаянный, удалой, открыватель “новых земель”! – как какой-нибудь храбрый казак из Ермакова войска или из свиты доблестного воеводы Хабарова, как тот же Миклуха Маклай или Афанасий Никитин. Как и они в своё время, ты всё бросил, собрался тихо, самостоятельно; потом с женою, с семьёй попрощался – и в путь. А там – будь что будет, как говорится.

«Поживём-де по-нашенски, по-древнерусски: широко и привольно, со смыслом, – в дверях озорно будто бы улыбнулся всем, и потом добавил глубокомысленно: – Не таракан же я, в самом деле, не гнида порточная, не упырь, чтобы за печкой всю жизнь просидеть-промаяться, не принеся никому никакой выгоды, пользы, добра. А как умирать-то тогда, скажите, посоветуйте, люди, с такими чёрными мыслями и настроением, и скотским житьём-бытьём?! Да ещё и к себе самому презрением?!… Нет уж, извините, как говорится, и поймите правильно. Не осуждайте, не поминайте лихом, милые мои родители, родственники и друзья. И простите, если сможете, за всё, за всё – за слёзы будущие и печаль, и долгую и изматывающую разлуку. А я поеду смысл жизни для себя искать и голубке-душе успокоения и комфорта».

После чего будто бы бодро из дома вышел – и на коня.

«Бог-де не выдаст, свинья не съест, – на дорожку мысленно сам себя подбодрил-подзадорил крёстным знаменем, на жеребце молодом по-хозяйски усаживаясь. – Чего от матушки-жизни прятаться-то, ну чего? Не желаю трусом и тварью дрожащей встречать красавицу-Смерть, неотразимую, холодную и очень гордую, равнодушную к воплям, стонам и слезам людским, предельно-беспощадную и безжалостную… Но только тот, кто Её не боится, не гнёт голову и не вопит заунывно, и попадает в Рай. Иного пути в Божье Царство, в Бессмертие нету, не существует…»

Именно так, в таком приблизительно ореоле геройском многие растерянные москвичи и воспринимали начинающего коробейника Стеблова, ново-русского ухаря-купца, расположившегося на пяточке между Красной площадью и гостиницей «Москва», – это хорошо по их глазам прищуренным было видно: ошибиться было нельзя. Отсюда – и уважение тайное, зависть у взрослых и молодых, у обнищавших мужчин и женщин.

Приятно было наблюдать, чёрт возьми, особенно – в первое время, как люди подходили к нему осторожно, смотрели изумленными глазами минуту-другую на его диковинный заморский товар… и потом робко так спрашивали-интересовались: а какую-де жвачку лучше купить – не подскажите? какое пиво попробовать? сигареты какие выкурить? Вы сами-то, дескать, что жуёте и курите? Просветите пожалуйста, подскажите, мил-человек: для нас это всё в диковинку и в новинку… Да и стоило тогда это всё очень и очень дорого: сразу-то всего не купишь, не приобретёшь, что купить и приобрести хотелось. Вот и приходилось москвичам выбирать, тратиться на самое лучшее.

А он стоял в окружении их как Гулливер среди лилипутов или как фон-барон, вроде как всё уже и попивший и покуривший, всем этим импортным барахлом пресытившийся, и несведущим покупателям этак свысока советовал со знанием дела: для начала попробуйте это, мол, попробуйте то; понравится – придёте ещё, я вам что-нибудь ещё порекомендую: мне, мол, из-за границы, из Америки или Европы той же, другое что-нибудь подвезут, получше и повкуснее. В общем, вёл себя с ними так, будто бы сам всё это давно прошёл – импортной жвачкой будто пресытился и набил оскомину…

На людей это действовало потрясающе, такое его поведение менторское и чуть снисходительное. И они начинали перед ним пуще прежнего гнуться и лебезить, проворно доставать шуршащие рублики из кошельков, его теми рубликами трудовыми одаривать. И столько этих рубликов и червонцев набиралось за день, что под вечер Стеблов приходил на фирму, по виду напоминая азиатский курдюк, до краёв деньгами набитый; и долго потом их вытаскивал из разных мест, долго раскладывал и считал на пару с товароведом. А, сдав, наконец, выручку, сразу же получал себе десятую часть от дохода и ехал домой с полным карманом денег, количество коих за один раз многократно превышало его прежнюю месячную зарплату.

Такое количество денег кружило голову, гордостью распирало грудь. А у кого бы не закружило, скажите?! Один-единственный день постоял на лотке у Кремля – и уже можно было вечером зайти в любой магазин, хотя бы даже и Елисеевский, и что хочешь там себе накупить на глазах изумлённых зевак, не оглядываясь на ценники, на количество. Заработанных за день денег ему хватило б на всё: сырокопченую колбасу и икру, дорогие сыры и конфеты. И ещё осталось бы на шмотки и на шампанское – вот ведь сколько платили за жвачку, пиво баночное и сигареты “Magna”, какая пёрла в те первые торговые дни деньга, с которой дуревшие продавцы не знали что им и делать.