– Пожрать ничего не взяли, – сказал Чапаев. – Слона бы сейчас съел.

Дорога плохая – бурелом, овраги, заросли. Да еще снег идет и тает.

Погоня настигла их на рассвете, когда уж не было сил брести по черному лесу. Свечка кончилась, огарок сжевали втроем, хороший огарок, дореволюционный.

Погоню волки навели. И Сталин тоже. Так и бежали они впереди, перед охранниками, – волки и вождь.

Когда не было уже мочи бежать, выбежали они, падая и спотыкаясь, оборванные, мокрые, грязные, на обрыв над рекой. Река на помрачительной глубине струилась, отражая в себе рассветное небо.

Волки сходятся полукругом. Полина их с трудом взглядом удерживает, за волками Сталин рукой указывает, сзади охранники из кустов лезут.

– Что ж, – сказал Чапаев, – прощайте, товарищи. Вторая река в моей жизни роковая. Или переплыву, или снова кино про меня снимайте.

Разбежался и сиганул с обрыва. Без крика, без звука.

– Полина, – сказал Петр Гаузе, – я тебя люблю.

– Спасибо, – сказала Полина. А сама все на волков смотрит.

Взялись они за руки. Полковник Бессонов из леса показался.

– Жалко, – сказал Гаузе, – что не удалось нам закрыть этот лагерь. Последний.

– Да, – сказала Полина, которая современной обстановки не знала, – на один меньше бы стало.

И прыгнули они вниз, с непостижимой высоты, к серебряной полосе безымянной лесной речки.

И летели, не отпуская рук.

Упали, но не разбились. На мягкое упали. На шерстяное.

– С приездом, – сказал Чапаев. Тоже живой.

– Это что такое? – спросила Полина.

– Тише, – сообразил Гаузе. – Пускай они думают, что мы разбились.

Сверху голоса галдят, кто-то фонариком светит. Но темно еще, да и луч не достает.

– Капитан Левкой! – Бессонов приказывает. – Спустись вниз с отделением, подбери их на берегу. А если кто еще признаки жизни показывает, добей из милосердия.

Чапаев вниз заглянул, с карниза, на котором лежали. А там глубина, полдороги не пролетели.

Где же мы? Гаузе, руками дорогу ощупывая, вдоль карниза пополз. Вот бы сейчас свечку зажечь.

– Хотите верьте, хотите нет, – сказал Чапаев, – настоящим мясом пахнет.

Перед Гаузе горбик. Спуск вниз. Две загнутые палки…

– Мамонт! – крик шепотом. – Я же мамонта искал. А вот он, мамонт.

Мамонт когда-то здесь в обрыв вмерз, в вечную мерзлоту, а вот теперь, с обвалами да потеплениями, обнажился. Какой-то охотник мимо проезжал, в Академию наук сообщил, Академия Петра Гаузе в командировку послала. Он лодку опрокинул, чуть не погиб, в лагерь попал. Вот какие совпадения бывают. Гаузе мамонта не нашел, а мамонт сам нашелся.

– Не могу я больше, – прошептал Чапаев, – должен я в него вгрызться.

– Может, мясо испорченное, – сказал Гаузе. В самом-то деле ему мамонта жалко стало. Научная реликвия, не для питания.

– Хоть какое, – Чапаев сказал. – Я тридцать лет мяса не видел.

– Это же мамонт, – сказал Гаузе. – Ему тридцать тысяч лет.

Чапаев ножик вытащил, ножик сверкнул. Светало.

– А мы ведь все равно в ловушке, – сказала Полина. – Вниз не спрыгнешь. Наверх не поднимешься.

А Петр Гаузе об этом думать не хочет.

– То, что я тебе наверху сказал, это правда.

Полина сидела, колени подтянув к подбородку, глядела на светлеющий горизонт.

—Знаю, – сказала она. – Я тебя тоже полюбила.

– Эй! – это сверху Бессонов кричит. – Маска, я вас вижу! Поднимайтесь!

– Сам спускайся! – сказал Чапаев.

– Они надо мной! – снизу кричит Левкой.

– Они подо мной! – сверху кричит Бессонов.

– Где веревка? – это Сталин спрашивает.

– Сержант – срочно в лагерь, веревку принеси! – это Бессонов.

Убежал сержант. А до лагеря часа два, а то и больше. Чем дольше, тем лучше. Может, какой-нибудь охотник по реке проплывет. Или рыбный инспектор. Да и веревка у них гнилая…

– Не бойся, мы уйдем, – успокаивает Гаузе Полину. Руку в ладоши забрал, греет. От Чапаева только голова наружу торчит, так глубоко в мамонта ушел. Вдруг охнул старик, выполз наружу, нагнулся вперед и обильно на Левкоя выблевал.

– Молодой человек! – кричит Бессонов сверху. – Вы заблуждаетесь, если полагаете, что добьетесь справедливости. Ни один здравомыслящий человек не поверит, что в лесу стоит забытый лагерь. Знаете, что они подумают? Подумают, что если стоит, значит это кому-то надо. И не нам соваться. В этом смысл всей нашей истории. Кому-то надо! Вы меня слышите?