Но он сумел сделать все как надо. Он вошел в палату спокойный, в руках у него были свертки, и он улыбнулся ей, а она улыбнулась ему – и улыбка у нее была тоже спокойная и ласковая. Он нагнулся к ней и поцеловал е в щеку – и она сразу заметила, что он побрился, и щетина уже не царапает ее лицо, и от него приятно пахнет одеколоном. И разговор у них шел спокойный и деловитый – он не допытывался, тяжело ли было на операции, и словно мимоходом сказал, что разговаривал с докторшей и она сказала ему, что операция прошла удачно, надо только полежать месяца два, а потом съездить полечиться в санаторий, и он уже прикидывал, что к тому времени будут деньги – можно будет продать одного бычка, и дома все уладится – пока они и сами управятся, а потом приедет Ирка с детишками, и все будет хорошо... И Анна Матвеевна приняла его тон – так же деловито говорила, что надо сейчас обязательно позвать кого-нибудь, чтобы Михаил Федорович не переутомился, ведь скоро ему хлопот с пчелами будет много, что можно сейчас уже прирезать пару овечек – на базаре нынче мяса мало, выручка будет хорошая. И еще сказала, что надо справить что-нибудь летнее детишкам – Олюшка выросла из прошлогодних платьев, стыдно будет на улице показаться, и пусть Михаил Федорович купит материалу, что подешевле, и даст Перфильевне скроить, а сшить нетрудно будет, любая баба сделает...

И Михаил Федорович подумал уже, что она ни о чем не догадывается, да и выглядела она лучше, чем он ожидал, – сильных болей не было, только нудились швы и немного тошнило, но так, говорят, всегда после операции бывает. И лицо Анны Матвеевны не было особенно бледным, и говорила она нормально, не через силу... Но вот он вышел из палаты, чтобы поговорить с бабкой Анфисой, и внезапно вошел обратно – и увидел ее взгляд, направленный в окно, на дерево, начинающее зеленеть, на тень от него, падающую на высокий забор, – увидел этот взгляд и похолодел: знает. Все знает. Анна Матвеевна услышала его шаги и будто очнулась, и взгляд сразу стал другой – обычный, ласковый, и разговор пошел почти такой же, как и прежде...

Михаил Федорович чувствовал, что может не выдержать этого. И Анна Матвеевна тоже видела это – и сказала ему, чтобы отправлялся, дорога дальняя, лучше пораньше выехать. Михаил Федорович посмотрел на часы и сказал, что посидит еще минут пять, – высидел эти страшные пять минут и простился с ней.

Анна Матвеевна слышала его шаги в коридоре, потом хлопнула дверь – уехал Михаил Федорович. Тогда она отвернулась к стене и заплакала, и плакала долго, хоть и больно было плакать – сразу заболели швы, и она старалась не всхлипывать, чтобы не заметил кто-нибудь...

Прошел месяц.

Лето стояло сухое, жаркое, солнце с утра заглядывало в окно к Анне Матвеевне, потом медленно уползало с подоконника. Окна в палате весь день были открыты, но никак не выветривался тяжелый застоявшийся запах, обычный запах, сопровождающий всех тяжело больных.

Утром, во время обхода, врач – средних лет мужчина, строгий и уверенный в себе, – бегло осматривал Анну Матвеевну, говорил обычные ободряющие слова, расспрашивал, как прошла ночь, слушал, но ответы Анны Матвеевны ничего не значили, она и сама это понимала, говорила нехотя. Время от времени сестры делали перевязки, и тогда Анна Матвеевна особенно хорошо понимала, насколько плохи ее дела. Операционные швы все еще не заживали, гноились, и, когда снимали бинты, запах гниения сильно ударял в нос, потом слабел, скрытый свежими чистыми полосами марли, пропитанными чем-то пахучим. Но уже к вечеру бинты теряли свою белизну, на них выступали бурые пятна, и опять пахло гниением.

Но сильных болей не было – видно, помогали уколы. Больно было повернуться, кашлянуть, нельзя было засмеяться, приподняться – и обычно Анна Матвеевна лежала неподвижно, смотрела за окно, на дерево – крона его густо зеленела, разрослась, и ветерок иногда доносил запах листвы, и запах пыли, нагретой солнцем, и все другие запахи лета, но все они ощущались слабо – все перебивал тяжелый запах палаты.

Дни в общем-то были похожи один на другой, но бывали и какие-то события – небольшие, но приятно нарушающие однообразие больничной жизни. Раз в неделю, приезжали из деревни – или Михаил, или Гришка, а однажды и Олюшка. Анна Матвеевна жадно расспрашивала их о доме, о хозяйстве, о деревне, давала советы – это создавало какую-то видимость ее участия в жизни, хотя она и сама понимала, что все ее советы ни к чему – все равно все пойдет своим чередом.

Михаил Федорович все-таки позвал Устинью – на этом настояла Анна Матвеевна. Приходили письма от дочерей. Ирина писала, что могла бы приехать и сейчас, но без детей и Верки и всего дней на десять, а если подождать до июля, то тогда приедут всем кагалом и останутся на месяц, а то и полтора. Анна Матвеевна велела отписать, чтобы Ирина не торопилась, а приезжала, когда ей удобно будет. Надька писала почти каждую неделю – и тоже сюда собиралась. А недавно и Варвара письмо прислала. Михаил Федорович ничего об этом не сказал, а Гришка проговорился. Тогда Анна Матвеевна заставила прочесть письмо, что Михаил Федорович сделал с большой неохотой. В коротеньком письме не было ничего особенного – поклоны, приветы. Михаил Федорович прочел скороговоркой, а под конец как будто замялся, и Анна Матвеевна сказала;

– Все читай.

Михаил Федорович прочел. В конце письма были такие слова: «Не стыдно вам, батя, при живой-то жене бывшую полюбовницу в дом вести? Что люди скажут, об этом бы подумали». На эти слова Анна Матвеевна побледнела, закашлялась, потом велела написать так: чтобы ты, Варвара, свой нос в чужие дела не совала, которые тебя совсем не касаются, молода ты, чтобы отцу с матерью указывать. А насчет людей вот что скажу тебе: коли своего ума нет, так у чужих не займешь, чужие тебе только дурость свою отдать могут...

И Михаил Федорович расстроился. Анне Матвеевне даже показалось, что он пожалел о том, что позвал Устинью. Она твердо сказала ему:

– А ты лишнее из головы выкинь, нечего всяких дураков слухать. За Устинью я на тебя ничего не имею, в свое время говорено было об этом, нечего еще перемалывать. Она баба неплохая и за Олюшкой смотрит. А на эту длиннохвостую Варвару плюнь, у нее ума-то всегда на донышке было.

Михаил Федорович промолчал, и Анна Матвеевна на всякий случай еще строже добавила: