Какие подробности… Никогда Гостев его больше не увидит (ну а вдруг? – толкнулось в нём, и потом: зачем это «вдруг»?), а вот, однако, зачем-то он ему попался, так чтобы отметиться на его пути, как, впрочем, и следующий представитель загадочных уличных кругов.

Гостева остановили слова, произносимые терпеливо поучающим и смиренным тоном. Это были пространные и безадресные, совершенно в пустоту, мимо прохожих, не обращающих на него никакого внимания, рассуждения стоящего в одиночестве посреди тро-туара человека, которые Гостеву выпало прослушать с нарастающим удивлением. «… Различия в физическом строении обуславливают и различия в восприятии внешнего мира. То, что ты сос-тавляешь, твоё внутреннее ядро есть отражение внешнего мира таким, каким ты его видишь. Толстый и худой, высокий и маленький – для них нет единого названия мира, у всех мир – разный, разные его объяснения. Тайна одного человека всё же выше отношений между людьми, и это совсем не корыстная и горделивая планка, угловато приставленная к фальшивому пьедесталу, нет-нет, «отношения» – это воздушное понятие, отказ от тайны, же-лание с ней рассчитаться, согласное на расставание с собой изначальным и пополнение с намёком на обмен, обогащение. Отдать похуже, взять получше. «А что ты мне дашь за это?» – детский вопрос, прозвучавший в дворовой песочнице, который в итоге приравнял куклу с оторванной ногой к уже порядком надоевшему клоуну, бессмысленно раззявившему рот. Повзрослели вроде. Теперь не куклами меняются и не клоунами. Но вопрос остаётся. Без обмена очень многое остаётся невыясненным. Интим – намёк общества на тайну человека. Намёки и развивают отношения, присваивают им почётное звание «тайны», которое не вполне ими заслужено, – какая же это «тайна», если неизвестное «n» в лучшем случае равно двум, а чаще даже больше? Тайна отношений между людьми представляется более тайным отношением воздуха, которым они учащённо дышат, к самим людям. Он их оценивает. Они же этого не видят и ищут причины друг в друге. Потребность в друге… И его поиски», – договорил он и увидел Гостева.

Странный, очень странный лектор… Никакой заброшенности или потёртости во внешнем виде. Напротив, этот отменно выбрит, голубоглаз, с крупной головой, проросшей коротким белёсым ёжиком. Он шёл прямо на Гостева; дальняя, на первый взгляд случайная улыбка на чистом, белом лице, переходящая в сладкое, искристое «здравствуйте», совершенно такое же, как сахар, как и то, что он говорил далее, – на всём лежал отсвет видимых только ему граней, скорее всего граней истинного благообразия и какой-то нездешней святости. Он не говорил, а будто декламировал, и не Гостеву, а кому-то ещё. Гостев только присутствовал.

Начало было серьёзное, такое: «Можно вас спросить? Извините, – он тяжело вздохнул. – Дело в том, что у меня померли родители, а я жил в Загорске. – Он очень нажал на «з» и «г». – Вот… Ну и приехал сюда. Дом я свой продал. – Он махнул рукой с обмотанной вокруг неё пустой сеткой. – Но что-то мне не нравится здесь, что-то… Вот как-то заело, – начал он крутить сетку, – сам не пойму отчего… Никак что-то не получается, концы не сходятся… – Он выкручивал сетке несуществующие руки. – А я жестянщик, – неожиданно проговорил он, – квалифицированный жестянщик, – медленно, нараспев и уже увереннее заявил он. – Но вот пока не работаю».

Ошеломлённый Гостев посмотрел на него, не понимая, чего он хочет. Говорил он достаточно громко, чтобы их услышали прохожие, и Гостев нетерпеливо оглядывался по сторонам. Неизвестный чудак помолчал ещё некоторое время, потом решительно поднял глаза на Гостева и попросил: «Дайте мне три копейки («Скромно», – пробормодумал Гостев), мне только булочку купить небольшую. А я у вас больше не попрошу». Он пытливо смотрел на Гостева, и когда увидел, что тот полез в карман, стараясь нащупать мелочь, опять сказал: «А я больше и не попрошу».

Рука Гостева застряла в узком кармане брюк, но всё-таки он вытащил монету и мельком взглянул на неё, – нет, не угадал, – это было пятнадцать копеек. Досада его взяла, но всё же пришлось ему сунуть их в руку квалифицированному страннику, мужчине, жестянщику. А тот чувствительно приподнял левую бровь и, делая поклон, говорил уже в спину Гостеву: «Благодарю вас, молодой человек. Только благодарю». Гостев быстро уходил. Не оглядывался.

Об лица встречных прохожих стирался его взгляд. Случай тыкался в него слепой равнодушной мордой, оставляя следы чёткие, но необъяснённые. Надоело. Сил больше никаких нету. Слишком много случайных встреч для одного дня. Почему к нему так липнут? Знак, что ли, какой на нём начертан тайный, или, как в сказке, у него во лбу звезда горит и на её призывный свет они тянутся? Или предположить ему, что тут, может быть, рыбак рыбака видит издалека, и потому случайные волны, окатывая его с ног до головы, делают его притягательным для обращений к нему совершенно незнакомых людей, для их просьб, а затем и настойчивых требований, в результате чего с его стороны выходят уступки, сомнения иногда переходят в слабые попытки сопротивления и тогда выглядят, как худшее из оскорблений (на него так надеялись!), прихватывая целый поток обвинений: неверность, предательство, свернул на полпути, отказался – всё это подходит к нему, всё это может так и быть, он просто уверен в этом. Его могут о чём угодно попросить, главное, чтобы с улыбчивым стеснением, одновременно нисколько не сомневаясь в своей правоте, и он не сумеет отказать, он будет постепенно сползать к соглашению: я? меня? разве? возможно, ладно, хорошо, точно, замётано, железно… Вот так.

Привычка к замкнутости. Как если бы он находился в маленькой комнате и, зная, что за ней есть другие комнаты, тем не менее ни разу там не удосужился побывать. А к нему прорвались из других комнат. Зашли и интересуются: ты чего тут сидишь? Или: как пройти дальше? «Да не знаю!» – начинает он артачиться. «Брось куражиться! – говорят ему. – Ты же наш, тоже можешь поехать и уже едешь в эвакуацию, в больничку, зимой и летом одним цветом, в шапке-ушанке, чёрных сапогах», – ни жарко такому, ни холодно, не устаёт он от столпотворения в голове и словоговорения, дыхания улицы, её открытых недр, её невидимого гнёта. Вот они – они твёрже, как-то увереннее выглядят, чем он. Идут поодиночке, по двое, взявшись за руки, с детьми, – размашисто так шагают.

Если против тебя что-то одно, то это одно со временем станет против тебя всем.

У него нет к себе уважения. Уважать себя – значит отказывать другим. Того, кем пользуются, того не уважают. Гостев вдруг подумал, что его использует ГОРОД в своих каких-то непонятных целях, а может быть – о ужас! – и совершенно бесцельно.

Есть у города масштаб, размеры. Но как мелок он, мал. Он похож на скамейку, на которой всем хватило места, всех знаешь в лицо, сидишь посередине и сутуло жмёшься от плотного соседства.

Гостев глубже. Сколько их, таких прохожих? Что же теперь, на каждого он готов обратить внимание и потупить взор?

Нет, он не идиот.

Шарканье подошв по асфальту, цокот каблучков навели его на мысль, что из таких людей, как он, складываются минуты. Часы складываются ещё из чего-нибудь. О дне нельзя сказать ничего определённого. Неделя создана для оправдания работы, увязки графика, привязки к местности и обрывается с листком календаря. Месяц выложен днями, как кафельной плиткой. Секунды-Гостева там не найдёшь. Год – понятие космическое. Пустыня, тайга, город.