— Аннушка, дорогая. — Она сразу же поднимается, когда я с ней говорю, как ее научила старшая сестра, Юлишка, та, что была кухаркой у папы. — Наш гость остается на обед, Аннушка.

— Слушаю, сударыня. Что подать?

— То, что у нас на сегодня. Что-нибудь легкое, как для товарища Баницы, но побольше.

— Грибной суп, на второе — телячье рагу.

— Хорошо. Продуктов достаточно?

— Да.

— Минуточку, дорогая. Дай подумать… Приготовь в два раза больше, чем обычно для нас четверых. — Аннушка привыкла, что у нас нет отдельного стола для прислуги, когда мы едим втроем, я всегда заказываю на четверых. Очень неглупая деревенская девушка, она знает, что к чему. Где еще они могут получать такую еду в наши дни, после войны?

— Кажется, столько у нас не будет… Это значит, обед на восемь персон…

— Вышли шофера за покупками, пошли Гезу. На него можно положиться, он знает, где покупать. Но пусть он поторапливается, телятина бывает редко даже в посольских магазинах. Советник — Аннушка зовет его «сударь», хотя Пишта очень этого не любит, но говорить «товарищ» для нее было бы слишком трудно, — советник, как ты знаешь, Аннушка, ест только белое мясо.

— Да, сударыня. На сколько кувертов накрыть стол?

— На четыре, как я сказала.

Аннушка глядит на меня в замешательстве. Я ничего не объясняю, просто улыбаюсь. Она сразу же догадывается.

Даже слишком. На ее лице гримаска. Эти деревенские свысока смотрят на бедноту, на голодных. Этого я не люблю. Если уж я кого-нибудь приглашаю к своему столу, то критиковать его не позволяю. Говорю более суровым тоном:

— За дело.

Нуси вынимает из кухонного стола список продуктов. Пока все в порядке.

Иду к Ричи. Он слоняется по комнате в ожидании репетитора. Для него не очень хорошо пропускать школу, но такова жизнь дипломатов. Невозможно согласовать со школьным распорядком.

Ричи поднимает глаза, молчит — ждет, что будет.

— На обеде будет гость. Веди себя прилично.

— Благодарю за поучения.

Нахал. Как все подростки.

— Пожалуйста. — Надо отплачивать той же монетой. Ему было бы несравненно полезнее в школе со строгой дисциплиной, с учителями, с другими ребятами.

— По-твоему, мне нужны твои нравоучения? — спрашивает он обиженно.

— К сожалению, очень нужны.

Я делаю беглый осмотр комнаты, поправляю подушку на кровати. Чернильница стоит на самом краю стола, отодвигаю ее подальше. Кладу на полку линейку, которой он обычно опрокидывает чернильницу. Стоит дать ему дополнительные объяснения, и я говорю:

— Наш гость — старый партийный товарищ. Он вышел из тюрьмы. Сам понимаешь, что нужно быть очень вежливым.

— Он знал папу?

— Нет, не знал.

— А из какого он лагеря?

— Понятия не имею. Они сидят в кабинете. В молодости они очень дружили. Это очень важный товарищ… я хочу сказать… Во всяком случае, прошу тебя, Ричи…

— Будь спокойна, мама, — говорит он с насмешкой, — я не посрамлю имени Тренда, имени Баницы и даже — кривит губы — имени госпожи Баница, урожденной Илоны. Это тебя удовлетворяет?

— Положим.

— Тогда, если не возражаешь… Мне нужно заняться геометрией.

Он сбрасывает со стола все книги в одну кучу на кровать — на зло мне. Кладет на стол чертежную доску, швыряет на него линейку, которую я убрала на полку. Одним словом, выставляет меня за дверь.

— Ты сделал домашнюю работу?

— У и, маман.

Незачем продолжать разговор. Это его только раззадорит. А потом он надуется, будет вести себя грубо за столом, наделает хлопот.

Выхожу из комнаты. Мне все равно, абсолютно все равно. Этот наглый, холеный, толстощекий мальчишка похож на меня, но это настоящий Тренд. Моя полная противоположность, и все-таки немножко я. Вымахал, как каланча, почти мужчина, а на меня — ноль внимания. Просто наглец…

Сегодня Баница совсем потерял голову с этой своей старой дружбой. Со мной-то он головы не теряет. Я растолстела от слишком удобной жизни, и мне осточертело воспитывать Ричи, осточертели потуги Баницы воспитать меня, сделать из меня жену коммуниста. Обойдусь без его указаний. Быть женой Тренда было нелегко, быть женой Баницы — смертная скука. Супруга дипломата. А он — мямля, бюрократ, не слишком умен по мне, да еще боится за свою карьеру. Когда датский посол начинает давать волю рукам, Баница смотрит в другую сторону. Слова не проронит. У него вроде бы принцип: не считать меня своей личной собственностью. Сперва говорил, что отдельные спальни — это снобизм, я настояла, а теперь он сам доволен. Раньше или позже его коммунистическая этика не помешает ему взять себе секретаршу в качестве моей заместительницы. Но с этим пусть побережется… Пока держит секретаря-мужчину, верно, во избежание соблазна. Хотя, может, и лучше было бы с секретаршей… И я была бы посвободнее…

Сидят в кабинете, наслаждаются: коммунист с коммунистом. Старый друг… За обедом буду красивой и милой, покажу, что умею нравиться, хотя, конечно, о нем нечего думать. Для меня — под запретом. Да он и так не захочет. Но дело не в этом. Для меня он исключен. Для меня… Я свое отгуляла, когда была военной вдовой, а брат уехал из Будапешта. Голод, не голод, у меня всегда были мои вишни в коньяке. Не только картошка или там сало. И все, кто ко мне приходил, были вымыты и выбриты, а я никогда не шла на это за картошку и сало, — их мне и так давали, — а только, если мне самой хотелось. Теперь, когда я делаю из Баницы дипломата, все они избегают меня, а я все толстею…