— Да, дорогой Пишта Баница, ответ, достойный истинного дипломата. Недурно, поздравляю!

Мне действительно смешно и в благодарность за шутку я не выкладываю свой козырь: ведь тот атташе мог спокойно сфотографировать завод из машины, если уж так дорожил своими рублями.

Смех раздобрил нас обоих, и Баница продолжает разговор прежним мягким голосом:

— Откровенно говоря, я во сто крат предпочел бы работать директором какого-нибудь оптического завода или телефонной фабрики. Но там, у нас, меня все время хвалят за надежность — и, следовательно, держат подальше от дома.

— Да, хорошего мало. Даже если они выбирают верно, то всегда по принципу «обратного отбора». Поезжай и будь надежным за границей, потому что дома ты стал бы директором завода, и тебя нельзя было бы завтра же уволить. Значит, уже дошло до этого? Быстро, быстрее, чем здесь. Правда, у них уже был здешний опыт.

— Ну… не совсем… Это не так просто. Возьмите наши успехи. Мы положили конец инфляции. Сами понимаете, какое это было достижение.

— Не спорю, не спорю.

— Во всяком случае, там ситуация другого рода. Скажем, то, что я занимаю этот пост…

— Что ж, тем лучше для меня… только бы они вас послушали. И все-таки… я чую носом: что-то не так, Баница.

— Сейчас, сегодня, вы душевно изранены, недоверчивы, я все понимаю. Поверьте мне, когда вернется здоровье, когда найдете себе снова настоящее дело…

— Что снова? — Его успокаивающий взгляд не помогает. — Снова? Вы воображаете, что я когда-либо смогу найти себе укромное местечко, снова стану поддакивать — потому что у нас так много правильного, хорошего, генеральная линия верная и тому подобное, а случались всего только отклонения и искажения, и «то, что нас разделяет» несравненно менее важно того, что нас объединяет, и так далее, и так далее?.. И «первым делом объединение». Нет! Говорю вам это сейчас, пока вы еще не принялись меня отсюда вытаскивать. Все дело в том, что, понимаете, я — коммунист. А те, кто всему поддакивают, — они не коммунисты. Некоторые из них, может быть, когда-то и были коммунистами. Некоторые. Большинство не было никогда…

— А куда вы меня соизволите отнести? Никогда не был или сейчас перестал? — Наконец-то он выходит из своего убежища, забывает о роли.

— Кем вы были когда-то, теперь значения не имеет. А кто вы сейчас, не знаю — еще не знаю. А вы сам знаете?

— Я коммунист.

— Верю, что вы так о себе думаете. Иначе я не сидел бы здесь с вами вместе. В лучшем случае, был бы у вас в бюро и стоял бы перед вашим столом. Этого достаточно?

— Достаточно.

— А дома, в Венгрии, сегодня, никто не строит из себя хозяина? Нет нахального бюрократизма?

— Никто. Этого нет.

— И не будет? Не может быть?

— Я об этом тоже много думал. Я жил здесь много лет, был рабочим, пошел в инженерный институт. Своими глазами я видел процесс. Люди придают больше значения, чем нужно и можно, тому, за что они несут ответственность. Из этого положительного отношения — ибо чувство ответственности хорошая вещь, положительная черта, — если перегнуть палку, рождается зло. А из убеждения, что ты постоянно должен повсюду вмешиваться, иначе все пойдет прахом, произрастает заносчивость и…

— И узкий горизонт, сознание собственной непогрешимости.

— Да, можно сказать и так. Однако намерения в корне правильны. Помните это! Нашим идеалом был «безжалостно стремящийся к добру». Об этом и стихи были…

— Стихов я не знаю, но мысль помню хорошо. Сам себе я тоже представлялся таким же. К сожалению, нужно признать, что мысль эту использовали для оправдания принципа «обратного отбора». Этот образ стал ангелом-хранителем всех глупцов, глупости самой.

— Ну, знаете…

— Вам кажется, что я защищаюсь, вот так безжалостно — да, безжалостно — подводя итоги? Но при таком рассуждении я должен отрицать сам себя. Хорошо, что вы напомнили: я ведь тоже был одним из тех, кто видел спасение в безжалостном стремлении к добру. Но, возможно, вы сознаете, что в мире не существует ни одной политической системы, которая бы не действовала по тому же принципу. «Цель оправдывает средства» до тех пор, пока, наконец, средства не становятся самой целью. И с демократами и либералами то же самое. Там у вас, в Маутхаузене, следовало уничтожить сионских мудрецов и коммунистов. Здесь избиению подлежали «троцкисты», «шпионы», «изменники», и еще «диверсанты», и еще «агитаторы».

— Я надеюсь, вы не собираетесь ставить на одну доску гитлеровский фашизм и то, что, к несчастью, произошло тут?

— Я бы рад этого не делать… если мне объяснят, почему нельзя ставить на одну доску?

— Потому, что там люди и целые народы уничтожались во имя реакционнейших целей. Идеалом был антигуманизм, врагом было даже христианство.

— А здесь?

— А здесь, несмотря на все ошибки, цель состояла в изоляции врага. Мотивы были гуманными.

— Мотивы или лозунги — обо всем этом можно спорить. Оставим мотивы, а сперва поглядим на факты. А факты таковы: там ликвидировали действительных или подозреваемых врагов, здесь же — товарищей по оружию. Меня, например. Я говорю о себе, но мог бы сказать то же о миллионах других. А в живых осталось — вроде меня — всего несколько тысяч. Там лозунгом был антигуманизм и расовое превосходство, тут всему аккомпанирует показной гуманизм. Это высшее бесчестье. Вот почему, если хотите знать, я не уравниваю двух позоров. Тут они лжесвидетельствовали от имени наших идеалов. Они унизили рабочее движение, унизили социализм, великий идеал человеческого освобождения, все то, за что вы и я готовы были отдать наши жизни. После этого, какой для нас смысл жить дальше? Вы ведь согласитесь, что победа рабочего движения, социализма отброшена, по крайней мере, на полвека?

— Начнем с конца. Во-первых, рабочее движение и социализм нельзя задержать надолго — даже если произошли самые серьезные ошибки.

— Вам недостаточно половины столетия?

— Во-вторых, — пожимает он плечами, — вы никогда не видели Маутхаузена и Освенцима, или Бухенвальда, или Равенсбрюка; вы никогда не испытали на своей шкуре и под шкурой того садизма, который нацисты высвободили в немцах.

— Согласен. Это я прекрасно сознаю и готов прибавить, что русский народ — это звучит весьма «ненаучно», но тем не менее абсолютная правда — что огромное большинство русских людей не склонно к садизму. Вертухаев, применявших оружие при случае или даже когда того требовал устав, было немного. Хотя и такие были… Но следователи были не лучше немецких.