— Тебе нужно кашне.

— Нет, никаких товаров «постоянного пользования»!

— Но кашне тебе, на самом деле, нужно, и носки тоже. Или давай купим шерсть, я свяжу…

— Не будь мамашей, — просит он.

— Знаешь, когда у меня вязанье, я становлюсь, как маленькая девочка. Меня научила вязать бабушка, мать отца. Мы, женщины, сидели спиной к печке и всю зиму вязали. Рыбакам нужны теплые фуфайки.

— Ты любила бабушку?

— Любила, наверное, так мне помнится.

— А кого ты любила больше всех?

— Отца.

— А мать?

— Ее тоже. Только мать всегда сидела дома и вмешивалась во все, что мы делали. А отец уходил в море, иногда на несколько дней. Зимой ловили рыбу подо льдом. Отец не был, как дом, стол, печь, как мать. Они всегда были на месте. А отец исчезал, чаще всего его просто не было, а потом он вдруг возвращался. Вот почему мы любим рыбаков и моряков.

— Значит, ты меня любить не будешь, потому что я буду сидеть дома.

— У тебя не такой характер, чтобы все время сидеть дома. Сейчас другое дело… это наш медовый месяц.

— Да, да, медовый месяц. Это наше свадебное путешествие в этой орущей, трясущейся деревянной коробке…

— Нет, мы еще не путешествуем, мы сидим тут, как русские сидят перед отъездом. Есть такой обычай: если предстоит далекое путешествие, надо в последний момент после всех сборов сесть и недолго посидеть.

— Да, я знаю. Нужно сидеть молча.

— Это для того, чтобы сосредоточиться, тогда можно увидеть будущее.

— Давай попробуем? Посидим?

— Так не получится.

— Прошу тебя, попробуем.

— Не надо…

Но все же мы идем на кухню. Там два табурета. Мы садимся. Молчим.

— И что? — спрашивает он.

Я раскачиваюсь всем телом, как качалась тогда, в тюрьме.

— Скажи, ну, сделай это для меня…

— Мне… мне кажется, что мы будем жить долго. У тебя даже будут удачи, но мы не принесем друг другу счастья. — Его лицо темнеет, и я поспешно добавляю: — Но это все неправда. Мы же не прощаемся со старыми местами, а видеть будущее невозможно. Может быть, нам посчастливится, и мы скоро умрем… А теперь твоя очередь.

— Я вижу озеро у меня на родине, тихое, чистое и теплое озеро. И мы с тобой, ты прекрасна, а я возле тебя: старый, бородатый, спокойный.

Я только качаю головой. То, что я видела, случится. И я почти плачу. Хотя мне казалось, что мои слезы давно высохли. Я не плакала с тех пор, когда была маленькой девочкой. Я люблю Андрея, я очень его люблю…

— Можно встать? — спрашиваю я, улыбаясь. Но он замечает слезы, которые не хотят литься.

— Прости меня. Ты же не веришь в эти предрассудки?

— Верю.

— Не надо… Понимаешь, машина, которая нас затянула, в действительности, очень проста. Она может сказать лишь «Да» или «Нет». «Да» означает тюрьму и остальное, мы знаем все это. «Нет» значит, что машина выпускает нас, выбрасывает из своих расчетов. По крайней мере, на время; и тогда нам кажется, что это на веки вечные, и мы кричим: «Вот она, свобода!» Но для машины это — просто «Да» или «Нет». Но может быть, это только затмение солнца? Будущее человечества — ослепительное, прекрасное солнце. Сегодня на его пути холодная луна. Но не надолго… Надежда есть. Бывает «Да» и бывает «Нет».

— Можно просто играть в орла и решку.

— Машина действует по-своему. Когда она работает нормально, «Нет» случается чаще, чем «Да». Или столько же. Но ее безумные хозяева колотили в нее молотками. Машина помнит удары, в ней перегорели какие-то лампы.

— Помнит? Мой белый халат… он тоже будет помнить, что порвался этой ночью?

— Да, потому что если ты его выбросишь…

— Я не выброшу его до самой смерти.

— Ну, скажем, потеряешь. Ведь можно потерять.

— Можно сказать. Потерять нельзя.

— Допустим тогда лишь на одну секунду: он порвался и потому попал к тряпичнику. Если бы он не был порван, то жил бы еще некоторое время. Может быть, говорить «помнит» не совсем точно, но случившееся с ним припечатало его судьбу, или то, что мы называем судьбой. Попав на скалы, корабль тоже…

— Но я люблю его… Я сошью его малюсенькими стежочками, он будет, как новый, я починю его в благодарность за то, что он дожил до этой ночи.

Я умолкаю. Теперь он вдруг осознает, что я предвидела нашу судьбу.