Сверкающий снег, хрустит под ногами. Не слишком холодно. Минус десять, не больше. Колодец. С грохотом падает цепь. Тащу… Вытягиваю… Бегу. Подальше от колодца, глубина меня тянет… Ревнивые женщины, бедные дуры. Интересно, что они думают. Мне никогда не было нужды ревновать.

Еще раз. Два в корыто, два про запас.

Больше ведер нет, жалко. Я бы еще принесла. Сколько сотен ведер я натаскала для своих телят, для полов, для коровника, всякого мытья. Руки уставали смертельно, а я засыпала, едва ложилась. А теперь усталость у меня внутри, и бессоница… Но я не хочу умереть, не хочу. Если бы я могла умереть! Когда придет последняя крайность. Я буду знать, когда…

Уехать отсюда. Здесь раньше или позже придет эта крайность… Подальше от Москвы… может быть, там я смогу жить спокойно. Меня взяли бы на фабрику. Я могу работать машинисткой или швеей. Или быть женой. Потому что Андрей Гаврилович уедет к себе домой. А если нет, то снова попадет в тюрьму. В очередях шепчут: «Теперь не тюрьма, а пожизненная высылка в Сибирь; но лучше поехать добровольно». Андрей Гаврилович, а вы поедете добровольно? Он хочет вернуться на родину. Он возьмет меня с собой. «Никаких обязательств». «Но пускают только жен», отвечаю я. «Можно устроить формальный брак». «А почему вы хотите взять именно меня?» «Потому что у вас никого нет, сестрица». А сумеет ли он оставаться… с сестрицей? Я не хотела бы этого…

Расчесываю волосы. Чувствую свои плечи, руки. Но я люблю только волосы… Там, после бани, охранник не решился их коснуться. Нас готовили к этапу. «Опасность вшей». Я чешу волосы и гребнем и щеткой, всегда — и до лагеря, и после, никаких вшей у меня никогда не было. Женщины мной восхищались: «У вас есть еще силы…» Есть. Когда-то были… Я потеряла все силы, я смертельно устала.

Старуха ворочается, потягивается. Громыхание ведер все-таки ее разбудило, хотя я так старалась не шуметь. Может, она проснулась от плеска воды в корыте.

Она тяжело дыша расправляет кости. Теперь она разденется и снова ляжет. Когда придет дочь, снова проснется. Потом обе будут спать до десяти утра… Радиоточка все еще работает… и опять начнет в пять часов…

Выхожу в сени, задвигаю щеколку на дверях, она щелкает. Тихо возвращаюсь в полной темноте. Ложусь в кровать и прикрываюсь всеми одеялами и наверх кладу одежду.

Постель холодная…

«Ноль часов ноль минут». Уже…

Если он придет, то должен прийти сейчас, через десять-пятнадцать минут, самое большее — через двадцать…

Ревут паровозы… Тише тут не бывает. Я знаю, что он не выносит этих хриплых гудков, и поэтому тоже их ненавижу.

Приехал… вот он идет… идет… Я считаю его шаги, вот он идет вдоль путей, если поезд пришел во время, конечно. Идет… подходит все ближе… Сую ноги в валенки, набрасываю свой белый халат, я все-таки его сохранила. Только поясок украли, теперь вместо пояса шнурок, еще в лагере свитый из белых бумажных ниток. Столько времени этот шнурок был монашеским поясом… может, сегодня не будет…

Сижу на кровати. Он должен вот-вот прийти. Халат я сохранила: он белый и слишком легкий, его не украли, и выменять на хлеб тоже никто не захотел. И поэтому остался? Нет, я берегла его, хорошо, что он остался…

Хрустит снег. Это он. Скрип калитки. Выбегаю в сени. Мы у дверей одновременно — я здесь, он на крыльце. Со стуком откидываю щеколду.

— Все в порядке? — жму его окоченевшую руку.

— В порядке.

— Я что-нибудь подогрею. Есть немного…

— Нет, большое спасибо. Меня накормили.

— Тогда заварю чай. Все готово…

— Чай — да, это хорошо…

Зажигаю примус. Тем временем он умоется. Ставлю корыто на табуретку.

На кухне еще сохранилось тепло от печки. Он раздевается до пояса и моется, а я стою рядом с ним и держу полотенце, как давным-давно, когда отец возвращался продрогший с зимней ловли. Отец, правда, больше ходил в баню. Но мы всегда грели для него воду…

Он вытирается и что-то бормочет. Я не разбираю слов, но не спрашиваю. Он сам повторяет вслух, подчеркивая каждый слог: «Распалась связь времен; зачем судьбой проклятой рожден был я, чтоб их соединить?!» Я знаю эту цитату, он уже ее говорил.

— Почему вы, может, это и не ваше дело? — отвечаю я.

— Чье же тогда?

— Ничье. Есть как есть. — Почему он начал об этом говорить? Спрошу: — Это вы о друге думаете?

— Кажется, он не изменился. Накормил меня, дал денег, сказал, что буду дома к весне.

— Значит, все улаживается, — говорю я. Он верит в свое возвращение. Порядочные люди всегда верят тому, что говорят другие. Костя тоже был такой… Может быть, он и прав, что стал им доверять. Одно время у меня было такое чувство, что все слова — сплошная ложь. Это чувство снова во мне. Я знаю. Но что я ему могу сказать? И я веду себя так, словно тоже верю. — Какое счастье, — говорю я, и мне становится его жалко, жалко, как маленького хворого мальчика. — Ложитесь поскорее, выпьете чай в постели.