Шрифт:
– Большой ли город, сколько церквей, много ли народу, много ещё чего… он подошёл, как только ты ушёл, спрашивал, что такое Бог и Иисус Христос, что такое греческая вера, как молимся и кому?..
– И ты ему всё рассказала?
– Да, что смогла! – Василиса отвечала и внимательно смотрела на Олега.
– А почему мне не рассказывала?
– А ты не о том спрашивал. – Она облегчённо вздохнула, её глаза смеялись, и она снова стала плести косу.
Олег смутился, отвернулся и уставился в деревянный настил под ногами.
– Если захочешь, я тебе всё расскажу и даже…
Олег не дал ей закончить, он встал, спрыгнул на берег и пошёл к тому месту, где он уже видел, что стали натягивать шатёр.
«Вот возьму и сам приму эту вашу греческую веру, и тогда вы меня не сможете ею пугать!»
Колдуны
– Много дров не бросай, так, чтобы только тёпленько было, иззяблась я что-то, – сказала Ганна и пошла в дом.
Свирька удивилась – только что Ганна была как Ганна, а после ливней стояла такая жара, что казалось, даже деревья свернули, спрятали листья, чтобы солнце не пожгло. Сама Свирька, как рыба на песке, хватала ртом воздух, потому что парило, и было не продохнуть, сейчас даже купание в Днепре не спасло бы.
«Вот как её грек-то попотчевал, что жары не чует?!»
От грека Ганна вышла не только со свёртком, но и с посудиной, какой Свирька ещё не видывала, блестящей, тёмной, пузатой, внутри чего-то булькало, и горлышко длинное, как у гусыни. Свирька потянулась донести, но Ганна не дала, а положила рядом с собой в повозке и прикрыла сеном.
– Разбей мне ещё, криворукая, – усаживаясь в телеге и взяв поводья, пробормотала Ганна. – Это вино, греческое, для княгини, а ты суёшься!
«Ага?» – не поняла Свирька.
Свирька затопила печь, положила вдвое меньше дров и стала ждать; Ганна пришла, разделась и сразу улеглась на полок.
Она молчала.
Когда становилось жарко, Свирька махала на Ганну веником. Та поворачивалась то спиной, то животом и опять молчала. Так никогда не было, только когда Ганна гадала – тогда рядом с ней всегда была только одна Свирька помогать, если что надо. А в другие дни в баню ходили все женщины со двора. Сообща мылись, парились и тёрли друг друга, мыли детишек. Ганна хороводила, всем было весело, если никто не болел, а если болел, то вместе лечили, кто как умел. А сейчас Ганна и не гадала и…
Свирька не понимала.
Ганна молчала.
Когда в кадушке осталось воды на дне, Ганна встала, замоталась в убрус и вышла.
– Прибери тут! – только сказала она.
«Сама знаю!» – обиделась Свирька-наперсница.
Из всех рабынь на подворье Ганна привечала Свирьку. Свирька была красивая. Ещё красивую привёл Радомысл прошлый год из Царьграда Василису, но Ганна сразу отнеслась к ней с равнодушием и оттого, что работы на шесть рабынь не было так много, сразу отправила на свинарник. А Свирька заметила, что у Василисы очень нежные руки, и как-то спросила её, мол, что умеешь? Так пожала плечами и сказала что-то про шёлк. Свирька поняла, что если Ганна об этом узнает, то Свирька поменяется местами с Василисой, потому что никто на дворе не мог прясть шёлк, хотя и не из чего было, шёлк привозили в Киев сразу готовый, и немного было в Киеве женщин, которые могли шить. И Свирька стала вести себя с Василисой так, будто той и не было. Шёлковую ткань привозили с восхода, с Хазарского моря. Там купцы с запада встречались с купцами из восточной страны, что за стеной, а те везли лекарственные снадобья и шёлк.
Свирька всё, что умела, делала хорошо, у неё были проворные руки, быстрые глаза и ум, но самое главное, желание угодить. И ещё светловолосая Свирька была одинакова телом с черноволосой Ганной: рост, талия, руки, плечи и даже груди, как один гончар надвое лепил, бабы на дворе удивлялись, а в бане ахали. А какое это было для Ганны удобство, когда если она что-то шила, то примеряла на Свирьке.
Василиса не подходила ни для какого дела.
«И зачем Радомысл её привёл? Пошто?»
Ответа бабы не находили и поначалу задевали Василису, но та не отвечала, они отстали, а потом заметили, что она молится греческому лику на деревянной плашке, и отстали совсем. Со временем про Василису будто забыли, и та ничем о себе не напоминала, а напомнила вот так – её в наложницы к себе взял сам князь, и бабы про себя стали сочувствовать Ганне, они знали, что она не любит своего рыжего старика, из-за него она бездетная, а поглядывает на князя Олега.
Когда Радомысл ушёл в поход, Свирьке с его половины принесли греческий лик на деревянной плашке, похожий на тот, на который молилась Василиса. И Ганна взвилась, оказалось, что Василиса забрала у Ганны не только князя, но и хоть и худого, но мужа.
Тогда-то Ганна и гадала с грибным отваром, чуть не померла.
Свирька откинула полог, открыла задвижку, она уже была потная и присела на полок и вдруг почувствовала, что жара её не мучит, потому что на улице жарче, чем в бане. Она завесила полог, закрыла задвижку и плеснула воды на неостывший ещё камень.
Свирька лежала на полке, где только что лежала хозяйка, лениво опахивалась веником и мечтала, конечно, не о старом златокузнеце, а о греке, о Тарасии, что он… и что она…
Конечно, она заметила, как смотрел старый златокузнец, ей это было приятно. Он понятно, что старый, и детей от него не родишь, тут хозяйка Ганна – горький урок, но хотя бы он заметил её, Свирьку, которая со двора сама выйти не может, настолько всегда нужна хозяйке. То ли дело сегодня, когда та послала её к греку. Как смешно торчали из глубоких луж свиньи ушки и пятачки; как из-за плетней подглядывали мальчишки, прятались и провожали её глазами, особенно когда она задирала подол своей рубашки выше колен; один раз она поскользнулась босой ногой на осклизлом краю ямы и чуть не упала в самую грязь, а не упала потому, что схватилась за подол и чуть не разодрала, расставив в стороны локти так, что подол задрался, и мальчишки не могли не увидеть всё, что выше…