И вот в эту дверь где-то между одиннадцатым и двенадцатым часом ночи забрел очередной гость края.

Не слишком уверенно лавируя среди алюминиевых столиков и стульев в подсвеченной цветомузыкой полутьме, Карл-Йозеф Цумбруннен помнил, что с него бутылка, которую он первым делом должен тут купить. В зале развлекалась какая-то молодая компания (да, спортивные костюмы и лосины, и ты называла меня своим солнечным зайчиком), его несколько раз зацепили локтями, пока он пробивался к стойке меж танцующих (черт побери, вот так гулянка с Чистого четверга на Страстную пятницу! — подумал бы кто-то другой и удивился), но Карл-Йозеф уже давно ничему не удивлялся, как не удивлялся и тому, что, прибитый внутренними душными волнами к бару, никак не может дождаться внимания со стороны хозяйки — та как раз была занята кокетничаньем кое с кем куда более близким и родственным, а точнее с какими-то двумя типами, которым она уже в десятый раз отказывала дать на бороду. Карл-Йозеф не видел в этом ни малейшего смысла, никто из них никакой бороды не носил, но благодаря паузе он сумел мысленно сформулировать свой заказ (он так и не знал, как будет правильно — бутылка или банка, приходилось слышать и то и другое); итак, минут через пять, пытаясь перекрыть окружающий гомон вместе с музыкой («крошка моя, я по тебе скучаю»), пропел фальцетом свое «я вас пгошу… вотка для менья!» — с третьего раза он был услышан, хозяйка, густо намазанная дамочка того самого возраста, оборотилась к нему наконец лицом, а не низко посаженным задом и ответила что-то вроде «вы садитесь, к вам подойдут». Карл-Йозеф еще некоторое время обдумывал, хорошо ли он все расслышал («вас подъебут»?), но единственно возможная интерпретация подсказала ему в конце концов отступить и упасть за первый попавшийся свободный столик. Оттуда он долго смотрел на танцующих, никому тут не нужный отшельник на чужом празднике, чужак, но отчаяннейшая из молитв была все же услышана — и к нему подошел паренек в бейсболке, наверное, хозяйкин сын, хотя, впрочем, почему обязательно сын, просто кто-то с таким же, как и у нее, низко посаженным задом. «Я вас слушаю, добрый вечер», — чуть раздраженно произнес паренек и, услыхав от Карла-Йозефа «вотка… одна бутилька пгошу», молча отошел.

Карл-Йозеф подумал, что никто из них не имеет причин так враждебно к нему относиться. Но сразу же вспомнил о треснутом стекле — возможно, из-за него? На всякий случай сняв очки, он растворился взором в пятнах и вспышках — новый ужас оказался не меньше предыдущего, сидеть в этой мерцающей яме, в этом пережаренном месиве запахов, среди неведомых ему людей, слушать, как они вслед за магнитофоном нескладным хором тянут «а я нашел другую» — и ничего не видеть! Минуло еще много минут, и только потом над ним вынырнула вся в зеленых и красных вспышках голова, на этот раз девушки, но с добрым голосом («вы заказывали?»), после надевания очков выяснилось, что у нее такие же добрые глаза — и она поставила перед Карлом-Йозефом стакан водки. «Нет, — сказал он, — не стакан, не стакан! Отшень пгошу… бутилька. Одна…» Девушка спросила что-то вроде «с собой?», но Карл-Йозеф не понял вопроса («с водой? почему с водой?»), поэтому только жестом показал, чтобы она не забирала стакан, и поблагодарил. «Будете шашлык?» — с легким сочувствием спросила она, но он только поблагодарил еще раз. Добрая девушка, кажется, пожала плечами и отошла.

Он влил в себя несколько противных глотков и подумал, что всегда успеет получить ту чертову проигранную бутылку. Нужно только привыкнуть ко всему, что тут происходит, и как следует проартикулировать свой заказ. Тем более что первые глотки молниеносно сработали на старых дрожжах, и Карл-Йозеф немедленно почувствовал, как его попускает, в каких-то там центрах было приказано снять с постов не в меру настороженных часовых, его перестало корчить, и вместе с теплом он принял в себя этот шум, топот, эту музыку. Его попустило настолько, что он уже и не чувствовал на себе двух взглядов из-за одного дальнего столика (не те ли самые это типы, с которыми нудно щебетала за стойкой хозяйка, когда он вошел?). Но его попустило — следовательно, он ничего не знал об этих взглядах.

Через десяток минут он созрел до того, чтобы снова подойти к стойке и заказать еще один стакан. На этот раз там орудовал хозяин, явно отец той девушки с добрыми глазами и голосом, потому что так же, как и она, подав водку, спросил, не возьмет ли Карл-Йозеф шашлык. Тот замотал головой (эти огромные куски обугленно-сырого мяса с луком никак не пролезли бы сквозь его горло), но, чтоб не обижать хозяина, выдавил что-то вроде «один помаранч пгошу». Хозяин его желания не понял («ха, а она меня еще убеждала, будто Apfelsinn по-ихнему помаранч!») и после нерешительной паузы выдал ему сникерс.

Возвращаясь на место со стаканом и дурацким сникерсом в руках, Карл-Йозеф удивился сам себе, как плавно и ловко он двигается, ему удалось поймать такт, и это оказалось настоящим танго белого мотылька, даже сами танцоры залюбовались его пластикой. Такой успех следовало развить, потому, наполовину опорожнив стакан тремя жадными глотками, Карл-Йозеф поднялся из-за своего столика и крикнул: «Achtung, Achtung!»[102] Они не переставали танцевать своего «белого мотылька у открытого огонька», но все одновременно поглядели на него — и пацаны, и девчонки, и хозяин с добрыми глазами из бара, и его добросердечная дочь из кухни, и, ясное дело, те двое, что без бород — все глядели на него и видели, как он бросается вниз головой вперед и становится на руки…

Пропасть пошатнулась и потянула его на себя, отовсюду падали стулья, потом не было ничего, какие-то руки вели его сквозь красные и зеленые вспышки, а когда он снова начал видеть, там было много головастых пятен над ним, зато отчего-то не было музыки, он сидел за своим столом, а они о чем-то там между собой лопотали («в дупель урыканный» — что такое «в дупель урыканный»?), и хозяйская дочь надела ему на нос очки. Карла-Йозефа разбирал смех, ему ужасно понравились все эти люди, и как они им озаботились, поэтому он захотел их как-нибудь подбодрить, хлопнул в ладоши и с криком «Go dance!»[103] отогнал их от себя.

Они действительно отошли от него и, словно по его желанию, вправду пустили музыку, таким образом он опять остался один, его истомная странно-приятная сонливость, из глубин которой он так и созерцал все новые и новые танцы, как они лихо пьют и целуются, пьют и целуются, пьют и целуются — и так длилось еще долго-предолго, пока он не швырнул в кого-то из них сникерсом, но они сделали вид, что не заметили. Только потом лысый заводила в кожаной куртке объявил последний танец для именинницы (was, eigentlich, soil das bedeuten, diese[104] именинница?), после чего заиграла ужасно душевная песня «Дзень раждзенья празник дзецтва». Они кружились под нее несказанно долго — Карл-Йозеф успел десятки раз заснуть и снова проснуться, а они все кружились, и тогда снова ставили ее с самого начала и все пели что-то вроде «никуда, никуда, никуда am ниво не дзецца», больше всего ему нравилось это их «никуда, никуда, никуда», но тут с девушкой в центре круга случилась истерика, она бросила об пол стакан, кожаный заводила нещадно хлестал ее по щекам («в дупель урыканная, в дупель урыканная», снова лопотали они, благодаря чему Карл-Йозеф понял, что это какое-то специальное заклинание от несчастья — «в дупель урыканная — в дупель урыканный»).

В следующий раз он открыл глаза, когда компания уже шумно выходила из кнайпы, кто еще допивал, кто доцеловывался, именинницу вели под руки к двери, Карл-Йозеф успел увидеть грязные блевотные потеки на ее белом блузоне, на улице они еще какое-то время кричали, кто-то возвращался, доплачивал какие-то деньги хозяину, потом долго заводились всякие «джипы» да «нивы», а потом Карл-Йозеф положил измученную голову на стол.

Однако, прежде чем это сделать, он побрел мимо стойки, ловя на себе в основном осуждающие и насмешливые взгляды всех четверых членов семьи хозяев (был, правда, один сочувственно-жалостливый среди них) — итак, он побрел куда-то в заклетье (в какое-то закапекло) этого помещения, в какой-то коридор, где полагалось быть туалету. Только и успевая порывисто хвататься за стены, которые сходились и расходились, потолок с единственной тусклой лампочкой падал вниз, пол вставал дыбом и ехал на него, он наконец толкнул ногой дверь с вырванным и обвисшим замком и ступил внутрь, где не оказалось никакого унитаза, лишь обмазанная цементом дыра с двумя, также цементированными следами в форме ступней сорок третьего размера; но не это было главным — Карл-Йозеф увидел сначала этот голый зад, спущенные ниже колен спортивные штаны, ритмичные толчки бедер, дальше виднелось наклоненное вперед женское тело, отвечавшее толчкам в том же ритме, с руками, спазматически сжатыми на ребрах калорифера. «Кто тут?» — ойкнула она, вертя головой. «Подожди, подожди», — ответило с нетерпеливыми придыханиями мужское тело и, пока Карл-Йозеф бурно изливал из себя что-то темное в цементированную дыру (ему нравилось держать в руках свой такой массивный, такой большой, такой отяжелевший теперь член), они не переставали дергаться, вытискивая из себя всю свою животность. Но как только Карл-Йозеф окончил, мужской зад в последний раз напрягся и наконец замер. «Отак-о», — сказал хозяин зада, подтягивая штаны. «Теперь ты», — мотнул головой Карлу-Йозефу и, хлопнув его по плечу, вышел в коридор.