Порою Маркел горел со стыда от такой услужливости: ухаживают за ним, как за барином. Растолковывал Макару, что так не хорошо. Парняга не соглашался, крутил головой:

— Ты меня с ложечки кормил, када я чурбаном валялся...

— Так больной же ты был! — горячился Маркел.

— Ага, хворый, — хлопал глазами великан, — ты меня с ложечки кормил...

Как-то Маркел хотел постирать свою рубаху, но в это время завалился с улицы Макар, отстранил его от шайки:

— Я сам.

— Да отстань ты, дурья голова! — разозлился Маркел. — Ты что, с ума спятил?

— Не займай. Осерчать могу...

Маркел попробовал учить его грамоте:

— Давай, парень. Книжки сам станешь читать.

— А зачем?

— Ну... знать все будешь.

— Я и так все знаю...

Все-таки осилили несколько букв. Маркел писал углем на сколе чурбака, горячился:

— Читай, что тут написано!

— А правда, чо?

— Да ты читай: «Ма-ма».

— А ты откуда знашь? Можа, тут — «Тя-тя».

— Тьфу ты, балбес!

Макар смотрел жалобно и беспомощно:

— Не могу я, Маркела. Не... Буковки твои — как тараканы разбегаются...

О себе он рассказывать не любил. Маркел, как клещами, тянул из него слово за словом.

— Из урмана мы, — кряхтел Макар. — Тамока — лес да болота.

— Ну?

— Гнусу больно много... А тятька строгий, у-у!

— Бил тебя?

— Ага, бил. Пимом... Так, грит, синяков не видно, а ума прибавляется...

— Ну, и прибавил он тебе ума-то?

— А на кой он мне ляд? Солить, ли чо ли?..

Иногда забегал к ним Спирька Курдюков. Маленький, вертучий, как обезьянка, — и секунды не мог посидеть на месте.

— Ну, весело вы живете, робятки! Поди, за разговорами и пожрать неколи! Скока у вас слов получается за день, не считали?

Начинал приставать к Макару:

— Расскажи чо-нибудь про любовь?

Тот хмурился: не любил Спирьку.

— О, выворотень таежный, коряга кедровая! С тебя каждое слово надо выдавливать, как с чирья гной...

Маркел советовал:

— Щелкни ты его, Макар, по лбу, чтоб неповадно больше было!

Спирька не обижался, а только становился вдруг грустным:

— Нельзя забижать ближнего, лиригия не велит. Так сказывал наставник в нашей деревне, брат Серафим... — И вдруг стукал кулачонком по столу: — Осточертело все! Кажин день — одно и то же... Скорей ба весна, партизанить ба начали. Добрался ба я до родимого села — там ба пустил кое-кому кровушку! У-у-у, брат Серафим, так тебя раззэтак!!!

— Чему же учили тебя твои братья и сестры, коли кровь у тебя на уме? — смеялся Маркел. — Господь-бог такого не прощает.

— Хотел бог простить, да не успел штаны спустить...

Спирька тоже тосковал по весне. Никто точно не знает, но весною обязательно что-то должно случиться. Нельзя так дальше жить...

Особенно тоскливо было на душе в непроглядные волчьи ночи. Ветер глухо ворочается за стенами избенки — и чудится, что кто-то огромный, косматый ходит под окнами, влазит на крышу, басовито скулит в печную трубу. А то вдруг взметнется на вершины деревьев, загудёт гулко и пронзительно, умчится в черную глубь тайги — и только грозный рокот слабо доносится издалека...

В такие ночи Маркелу не спится. Что-то гнетет его, не дает покоя. Он встает, зажигает коптилку. Трепетный язычок пламени вырывает из тьмы желтый круг, по стенам и низкому потолку тревожно ползают серые тени.

Он достает тетрадку в черном клеенчатом переплете, огрызок карандаша. На бумагу ложатся торопливые, кривые строки:

Да, пока что в природе торжествуют «духи Бури», они железным шквалом обрушиваются на могучую тайгу. И по-разному ведут себя деревья: кланяется, пригибаясь к самой земле, беспомощная тонкая рябина, словно отбиваясь, хлещет вершиной и голыми сучьями красавица береза, нудно скрипит надломленная осина, а мощный кедр, как воин, закованный в медные латы, не клонит гордую голову перед врагом, а лишь мертвый рухнет навстречу буре...

Не терпелось Маркелу, и он как-то сел сочинять воззвание к жителям сел и деревень.