Потом Ван получил главную роль мистера Бельведера [ТМ2], «усатого няня» с таинственным прошлым, в самодеятельной школьной постановке пьесы «Ловко устроился», но был вынужден от нее отказаться: Рилдия решила, что репетиции отнимают слишком много времени у занятий музыкой. Ван протестовал, но в слабой форме: он возглавил драмкружок и кружок по изучению испанского языка, а также стал членом ученического совета [ТМ1].

Школьным товарищам нравились его смешливость, неусидчивость, дружелюбие и озорной характер, но на общение с друзьями у него оставалось очень мало времени. Он отчаянно влюбился в молодую учительницу латыни Уинифред Гамильтон и переживал вместе с другим мальчиком, который тоже был в нее влюблен ([ТМ1], Мартин взял интервью у Майкла Гелена, другого влюбленного в нее ученика). Но те несколько девушек, с которыми ему удалось познакомиться, все до одной были ученицами Рилдии.

В душе Ван чувствовал, что мать лучше разбирается в таких делах. Она научила его много работать, чтобы на публичных концертах казалось, что ему все дается легко. Она научила его играть так, чтобы клавишный ударный инструмент пел, как струнный. Она научила его играть с такой скоростью, чтобы он мог по достоинству оценить музыку. Она убедила его в том, что музыка, которая играется более медленно, но с большей ритмической точностью, звучит лучше, чем в том случае, когда ноты наседают друг на друга. Музыка – это дело серьезное, учила Рилдия: «Она возбуждает оба полушария мозга и оживляет душу». Это ее изречение, как и другие, накрепко засело в его голове: «Прежде чем играть, надо пропеть»; «Нужно находить певучий звук», «Слушай сердце звука»; «Первым инструментом был человеческий голос»… Однажды она повезла Вана на прослушивание к известному испанскому пианисту Хосе Итурби, звезде киностудии Metro-Goldwyn-Mayer. Итурби сказал: «У вас уже есть наилучший учитель». «Вот видишь, мама?» – заявил Ван и решил навсегда отказаться от учебы у кого-либо еще [27] .

Итак, с ним всегда была мама, но и папа, конечно, был где-то недалеко. «Сынок, – говорил он ему всякий раз, когда покидал дом в поисках сырой нефти по сходной цене. – Сынок, теперь ты позаботься о маме» [28] . Он понимал своего сына лучше, чем многие другие отцы понимают своих сыновей в переходном возрасте – этом ледниковом периоде эмоций и чувств. Если кто-то из друзей предупреждал отца о рисках, связанных с воспитанием вундеркинда (было много примеров того, как ярко вспыхивали юные дарования – и как быстро жизнь поедала их таланты), то он отвечал, что к Вану это относится меньше всего. Ван любил компанию взрослых, их внимание и их рассказы о прошлом. В возрасте восьми лет он прочитал свою первую книгу об антикварном английском серебре (его тетя была экспертом в этой области) и выучил наизусть все маркировки. Еще в молодости он говорил, что родился стариком. Все самое красивое для него было в прошлом, и музыка была его машиной времени.

Когда закончилась Вторая мировая война, желание Вана посетить Россию поблекло, как старая фотография, оставив только ностальгические воспоминания. Но теперь он был пропитан русской музыкой, и это давало ему почти те же самые ощущения. Рилдия с удовольствием напоминала ему, что он из третьих рук получил наследие великих мастеров, Ференца Листа и Антона Рубинштейна, не забывая добавить, что сама она получила его из вторых рук. В глубинке Восточного Техаса она сохранила огонь романтизма, романтизма чистого и истинного, незапятнанного современным влиянием, и передала его, как эстафету, своему сыну. А он теперь обладал экспрессией, физическими данными и естественным благородством исполнения, которые идеально сочетались с грандиозным и выразительным русским стилем.

Первый большой шанс продемонстрировать свои таланты выпал Вану в возрасте двенадцати лет. В список произведений, допущенных к исполнению на ежегодном музыкальном конкурсе, который проходил в Техасе под эгидой Texas Gulf Sulphur Company, был включен Первый концерт Чайковского для фортепиано с оркестром. Ван разучил и запомнил его за двадцать один день (Рилдия отмечала каждый из этих дней на грифельной доске) и выиграл приз в двести долларов [PFJA] (в этой же папке есть записка от руки, в которой говорится о призовых в 250 долларов). Затем он сыграл его с Хьюстонским симфоническим оркестром. Пухлый розовощекий мальчик с вьющимися рыжими волосами в твидовом костюмчике и рубашке с отложным воротником широко улыбался, сидя за роялем, а играл так, как будто родился сто лет назад [29] . В финале все – и оркестр, и зрители – вскочили со своих мест. Казалось, что румяный ребенок таинственным образом передал зрителям душу Чайковского, самого русского из всех русских композиторов.

Наверное, это хорошо, что Ван не смог посетить родину Чайковского, потому что она тогда имела мало общего со страной его мечты. Не прошло и двух лет после окончания Второй мировой войны, как между Советским Союзом и его бывшими союзниками началась холодная война. За Кремлевскими стенами, вид которых будил детские фантазии Вана, Иосиф Сталин приказал своим ученым изготовить точно такие же атомные бомбы, как те, что США взорвали над Хиросимой и Нагасаки. По мере того как диктатор стремился обеспечить безопасность, играя судьбами соседних народов, в Европе все ниже опускался железный занавес, а ее восточная часть оказалась под властью тоталитаризма. В Советском Союзе относительные свободы, обретенные после войны, отступили перед новой волной страха. Снова на улицах появились черные фургоны «тайной полиции», словно в насмешку украшенные рекламой дефицитного мяса и советского шампанского. Снова вошли в обычай пытки, выбивание признаний, фиктивные судебные процессы, массовые депортации, казни и подстроенные «несчастные случаи».

Чтобы изгнать из страны последствия взаимодействия с западными союзниками во время войны, Сталин начал кампанию по ликвидации следов иностранного влияния в советском обществе. Особенно это касалось влияния США, которые из уличных громкоговорителей называли «поджигателем войны и империалистическим угнетателем» [30] . Художественная жизнь в таких условиях также оказалось очень уязвимой, а из всех видов советского искусства первой пострадала классическая музыка.

Высокое искусство выжило в русской революции благодаря ведущей роли интеллигенции, которая объявила, что искусство принадлежит народу. Ленин представлял себе концертные залы, набитые рабочими, которые будут становиться лучше под влиянием классических произведений. Сталин, фанатичный потребитель культуры, который тридцать раз смотрел «Лебединое озеро» Чайковского, считал музыку полезным инструментом идеологии. В 1936 году диктатор заманил в Россию Сергея Прокофьева, который провел почти два десятилетия в изгнании, в Америке и Европе. Казалось, теперь он повернулся лицом к нему и к Дмитрию Шостаковичу, который стал соперником Прокофьева в борьбе за звание величайшего советского композитора. Но в феврале 1948 года Центральный Комитет Коммунистической партии издал постановление, которое содержало нападки на этих и других ведущих композиторов [31] . Они обвинялись в проявлениях буржуазных тенденций. В советском лексиконе, где многие слова приобрели значения, противоположные обычным, слово «буржуазный» означало «авангард западного происхождения». В паре с ним использовался термин «формализм», что означало творчество, не стесненное никакими ограничениями. Такая «вырожденческая музыка» отвергалась как трудная для понимания и, следовательно, бесполезная для развития пролетарской культуры. На ее место ставился социалистический реализм, который был призван изображать не настоящую жизнь, а скорее жизнь в некоем идеальном пролетарском раю. На практике такой подход выродился в написание множества плохих и тяжеловесных подражаний Чайковскому, приправленных напевными мелодиями и «зовущими на подвиги» героическими темами. Гонорары композиторам платило государство; от него же они получали определенные привилегии. В силу этого до тех пор, пока композиторы повиновались указаниям партии, их материальное положение никак не соотносилось с их талантами.