Не сразу до бригадира дошло, что беглец мог пойти кружным путем, что он попросту не запомнил, как они шли на заимку и что шли они как раз через болото.

Сидору Силычу не пришло в голову, что Пакуса, городского жителя, пугало само болото, что в его сознании оно связано с непролазностью и непременными топями, которые у одних аборигенов называются пастью, у других зевом, у третьих чертовым или ведьминым глазом, но каким бы ни было называнье, болото для Пакуса оставалось только болотом, символом безжизненности и опасности.

Недаром и в партии болотом называли людей, на которых нельзя положиться.

Пакусу снились кошмары. И очнулся он с ощущением, что кошмар продолжается наяву: с трудом разлепив глаза, он приподнялся на лежанке и с ужасом услыхал у себя за спиной чавкающие звуки. Похолодев от страха, Пакус медленно обернулся и увидел человека в потрепанной солдатской шинели и в шапке со звездой, который в нескольких шагах от него ел из его тряпицы рыбу, ел, погружаясь лицом в тряпицу, громко чавкая и сипло дыша.

Лицо человека, худое, изможденное, покрытое коростой обморожений, заросшее клочковатой бородой, было обращено к Пакусу. Оно двигалось всеми своими частями – даже шапка на голове и уши шевелились вместе с челюстями; светились зеленые, как у кошки, глаза, казавшиеся безумными.

Нет, это не был охранник, хотя на нем были шинель, солдатские сапоги, штаны и шапка со звездой, а из-за спины выглядывал ствол винтовки. Не похож он был и на местного жителя – чалдона или якута. Скорее всего, это был беглый зэк.

Лев Борисович, как завороженный, смотрел на странного человека и медленно освобождался от цепенящего страха: настолько неожиданна, почти невероятна была эта встреча в местах, где можно идти дни и месяцы и не найти даже следов живого человека. А тут не только живой человек, но еще и враждебно настроенный к случайному встречному.

В чем конкретно проявлялась эта враждебность, Пакус вряд ли ответил бы на этот вопрос с полной определенностью, но она, эта враждебность, ощущалась каждой клеточкой его тела, она сочилась из глаз пожирателя пакусовой рыбы, доказывалась шинелью с чужого плеча, винтовкой и даже свинячьим чавканьем. А еще тем, что человек этот, не переставая жевать и чавкать, смотрел на Льва Борисовича зелеными глазами, в которых отсутствовало даже простое любопытство. В этих глазах сквозило нечто животное, то есть равнодушное и в то же время жестокое. Человек, видимо, еще не решил, что ему делать, он утолял голод, как утоляет его всякий зэк, дорвавшийся до жратвы: жадно и безостановочно.

Они пришли к решению действовать почти одновременно.

Для Пакуса всякое действие обычно начиналось с говорения. В данном случае оно, говорение, тем более было необходимо, ибо могло отодвинуть опасность или, по крайней мере, удержать ее на расстоянии, пока он придумает, как от нее избавиться.

Его противник, судя по всему, предпочитал действовать, не раздумывая и не тратя время на разговоры.

И Пакус уже раскрыл было рот, чтобы сказать нечто отрезвляющее для незнакомца, то незнакомец решительно и молча двинулся к лежанке, на ходу засовывая сверток с едой за пазуху, и намерения его были красноречивее всяких слов.

– Э-э! – воскликнул Лев Борисович, приподнимаясь и отодвигаясь по шаткой лежанке от незнакомца. – Ты чего это, приятель? Чужое жрешь да еще…

Но "приятель" даже глазом не моргнул, приблизился вплотную к лежанке, склонился над ней, буравя лицо Пакуса зелеными глазами, и быстро, по-кошачьи, выбросил вперед черные руки. Он бы вцепился Пакусу в горло, если бы тот не успел эти руки перехватить.

Льву Борисовичу когда-то показывали приемы буддистских монахов, с помощью которых можно обездвижить человека, но в жизни ему никогда не доводилось этими приемами пользоваться, и сейчас, пытаясь выскользнуть из-под навалившегося на него незнакомца, он лихорадочно вспоминал, что он такое мог бы сделать, если бы удалось высвободить хотя бы одну руку – и боялся руку высвободить, потому что тогда окажется свободной и рука нападавшего. А у него за спиной винтовка…

Силы у них оказались примерно равными. Может, у Пакуса их было даже несколько больше: отдохнул, отъелся за последние дни. Но он находился внизу, под ним шаткое сооружение из жердей, которые уже начали разъезжаться в разные стороны, он все больше и больше терял опору, в спину больно врезались острые сучья, в то же время ему никак нельзя было отрываться от нападавшего, иначе…

Тут одна из жердей треснула, Пакус провалился, на него посыпались ветки и мох, руки высвободились, он с ужасом стал выпутываться из этой западни, потеряв своего противника из виду и готовясь к самому худшему.

Наконец ему удалось сбросить с себя часть веток. Он встал на четвереньки и полез из-под настила, и неожиданно увидел снующие перед ним ноги в рваных кирзовых сапогах. Лев Борисович попятился, режущий удар в спину заставил его вскрикнуть от боли и на мгновение замереть.

Еще один удар – еще один вскрик. Но этот, второй, удар подстегнул Льва Борисовича и придал его действиям определенное направление: он быстро выкатился из-под настила и на четвереньках кинулся вверх по склону. Достигнув первого же дерева, ухватился за нижние ветви, вскочил на ноги, обернулся, вновь вскрикнул от режущей боли в спине и увидел ужасное лицо незнакомца совсем близко от себя, отделенное лишь путаницей еловых ветвей, свисающих до самой земли.