Из Твери Пакуса, уже сломленного пытками, привезли в Москву, на Лубянку. И здесь следователь тоже оказался евреем, даже довольно близким приятелем Льва Борисовича, – они не раз встречались семьями. Впрочем, существовало негласное правило, по которому арестованных евреев разрабатывали следователи-евреи же, чтобы не возникало подозрений, будто в этой разработке присутствует антисемитизм. На всех других это правило не распространялось: всех других могли вести не только все другие же, но и евреи. Считалось, что они-то уж точно свободны от националистических предрассудков. Так вот, и этот следователь, бывший приятель Пакуса, гнул ту же самую линию, и Пакус догадался, что это не случайно, что где-то что-то произошло, и это как-то связано с сионизмом, зародившемся на Западе, но оказавшемся особенно активным и воинственным на Востоке.

Сейчас, когда смерть стояла в изголовье, Пакус испытывал лишь горькое сожаление, а с чем оно было связано, доискиваться не пытался. Он и вообще-то не мог ни на чем сосредоточить свою мысль, лишь разрозненные картины из прошлой жизни проплывали перед глазами и тонули в зеленом сумраке пихтача. Между тем он отчаянно пытался удержать их перед собой и что-то спросить у тех, кто населял эти картины. Однако тени прошлого редко задерживались перед его мысленным взором, а их ответы были сумбурны и малоубедительны.

И вот наступил момент, когда прошлое перестало отвечать ему на его вопросы даже ничего не значащими и не связанными друг с другом словами: оно, это прошлое, отделилось от Пакуса, стало существовать само по себе, а он и эти ядовито-зеленые ветви – сами по себе. И так, видимо, было всегда. И мысль об этом принесла умиротворение и, как ни странно, надежду.

Пакус умер на четвертые сутки. Неподалеку от него лежал труп убитого им беглого зэка, притащенного сюда предусмотрительным Плошкиным. От зэка изрядно пованивало, с той стороны слышался писк, рычание и какая-то возня, но Пакус, даже еще живым, ничего не слышал и не чувствовал.

Плошкин вернулся на заимку, когда солнце перевалило за полдень. Он не стал слушать ничьих объяснений, с первого взгляда догадавшись, что здесь произошло, а подробности его не интересовали. И сам он ничего объяснять не стал, сказав лишь, что жида больше нету и бояться нечего.

При этом сообщении Каменский побелел и съежился.

Но особое впечатление на всех произвела винтовка, чудесным образом оказавшаяся у бригадира, и все посматривали на нее с благоговением и страхом, а на самого Плошкина так, будто он и не Плошкин вовсе, а маг и волшебник.

Между тем Сидор Силыч, вернув своему голосу повелительные нотки, не терпящие возражений, приказал всем плотно поесть, сам поел вместе со всеми, потом велел разуться, осмотрел ноги, портянки и носки, у кого они были, заставил обуться по-походному, после чего собрались, почистили окрестности от всяких следов своего здесь пребывания, обложили избушку хворостом и подожгли, выплеснув на ее стены остатки керосина.

Избушка занялась весело, горела почти без дыма. Постояли поодаль с минуту, мысленно простившись с прошлым, и пошли.

Через пару часов беглецы перевалили первую гряду сопок, с высоты которых им открылась необозримое море тайги, с проплешинами гольцов и скал, зеленых лужаек, мрачными провалами, разделяющими сопки.

Командир взвода охраны лагеря Павел Кривоносов, двадцати лет отроду, невысокий крепыш с короткой шеей и длинными руками, с пристальным взглядом светлых глаз на скуластом лице, потянулся на стуле и устало откинулся к бревенчатой стене. Перед ним на столе свалены в полнейшем беспорядке серые папки с "делами", отдельные листы, исписанные то чернилами, то карандашом, записочки, "стукалочки", «малявы», анонимки.

Павел всего два месяца назад закончил ускоренные курсы НКВД-ОГПУ, на которых готовили младших командиров для охраны спецлагерей, в спешном порядке создаваемых по всей Сибири. К тому времени ни Беломорканалстрой, ни Кузнецкстрой, ни Днепрогэсстрой, ни другие стройки развернувшейся в стране социалистической индустриализации уже не поглощали огромной массы осужденных за уголовные и политические преступления. Теперь ими заполнялась древостойная, рудная и золотоносная Сибирь.

Павел спецшколу закончил с отличием и был послан в Шебалинский лагерь особого назначения, а здесь, в лагере, принял под свою команду взвод охраны.

До этого Кривоносов больше трех лет работал сотрудником ГПУ в глухом сибирском поселке Междугорске, где родился и кое-как отучился четыре года в начальной школе. В Междугорске с двадцатого года начальником местной ЧК, а потом ГПУ, был его отец, рабочий Омских железнодорожных мастерских, сосланный в этот поселок за участие в беспорядках пятого года и убитый бандитами в тридцатом, когда Пашке исполнилось семнадцать лет.

По существу же Пашка стал работать при ЧК-ГПУ с четырнадцати лет, можно сказать – даже и раньше, потому что с двенадцати лет – сразу после смерти матери – находился почти неотлучно при отце, колесил с ним по огромной волости, сызмальства научился стрелять из всякого оружия, ездить верхом на лошадях, собаках и оленях, распутывать звериные и человечьи следы, не плутать в нехоженой тайге и никого и ничего не бояться.