Павел Кривоносов в комсомоле с пятнадцати лет, в партии – с восемнадцати, привык к тому, что вся его жизнь принадлежит партии и что любой ее приказ он должен выполнить или умереть.

Так считал отец – и умер-таки, выполняя волю партии, так что и у Павла не было оснований думать и поступать иначе.

Однако в охранники он не метил, в голове даже не держал, что станет охранником при заключенных, как не думал, что школа, в которую его направил новый начальник Междугорского районного отдела ГПУ, готовит охранников, а не следователей. Обманул Пашку новый начальник, и с тех пор поселилось в Пашкиной душе сомнение в том, что партия – это что-то вроде гранитной глыбы, в которой все – как одно, как его отец. Может, и гранитная глыба, да и в той всякая частица по-своему смотрится: одни будто светятся, другие чернотой отдают.

Между тем и саму школу, и назначение в охрану лагеря Павел Кривоносов принял как должное, хотя и не без сожаления: чекистская работа нравилась ему, он сжился с ней, был уверен, что имеет к этому делу как бы призвание. Но врагов у молодого советского государства оказалось слишком много, а подготовленных людей, преданных революции, не хватало, использоваться они должны были там, где труднее и ответственнее. Спецлагеря к тому времени оказались таким местом, следовательно, Павел Кривоносов должен быть там. В конце концов – не на всю жизнь, а годика на два, на три. Придет время – поступит в училище, потом, может, даже в академию: он еще молод, у него впереди вся жизнь.

Павел Кривоносов второй день временно замещал лагерного следователя, заболевшего воспалением легких и отправленного в больницу. И замещал не случайно, а потому, что в личном деле его отмечен факт работы следователем. И вот он сидит в кабинете следователя и приводит в порядок бумаги: следственные дела, распоряжения, рапорта, прошения. Павел был аккуратистом, это шло от отца, у того – от работы на железной дороге, где без аккуратности нельзя. А у заболевшего следователя бумаги содержались в беспорядке, картотека свалена в кучу, ни одно дело не оформлено как положено, и не доведено до конца.

Второй день Павел разбирает бумаги, вникает в их суть, доискиваясь смысла в невозможных каракулях, в которых не сразу поймешь, о чем речь и к какому делу они относятся. Были здесь дела о симуляции болезней, о членовредительстве, о порче государственного имущества, об антисоветской пропаганде, о попытках к побегу, воровстве, убийствах, половых извращениях, изнасилованиях, приписках – то есть все то же, что и на воле, с той лишь разницей, что преступление совершалось на ограниченном пространстве, среди исключительно мужского населения, но от этого оно не переставало быть преступлением, а разоблачить преступников оказывалось подчас труднее, чем на воле.

К концу второго дня Павел взял из кучи бумаг в руки тоненькую папку с делом об обвале в штреке рудника номер четыре и о гибели одиннадцати человек бригады номер девятнадцать, которой руководил С. С. Плошкин.

Павел, как и все в зоне, слышал об этом деле: а именно, что бригада Плошкина не вышла из штрека по окончании смены, что туда пошел десятник и обнаружил завал, что сразу же было вызвано рудничное начальство, составлен акт – то есть сделано все, что положено в таких случаях, а на другой день начали расчистку завала.

Сам Кривоносов не имел к этому делу отношения: его взвод нес караульную службу внутри лагеря, зэков на работы не сопровождал и там их не охранял.

С тех пор миновала неделя, расчистку завала прекратили по причине еще двух обвалов и гибели еще пяти человек. Но главное – по причине полной бесполезности расчистки по каким-то там ученым соображениям.

Читая сейчас акты и допросы прораба, десятников – тоже из заключенных, и тех из бригады Плошкина, кто работал на откатке породы и не попал под обвал, Кривоносов обратил внимание на незначительный, казалось бы, факт: на третий день после обвала на выходе из штрека, чуть в стороне, в куче всякого хлама были найдены два светильника с номерами членов плошкинской бригады, которые считались либо погребенными под обвалом, либо оставшимися в глубине рудника по ту сторону обвала.

Этому факту не придали должного значения, отнеся его к случайности, хотя, судя по допросным листам, заболевший следователь пытался выяснить, не могли ли, например, зэки сами устроить обвал и под этим видом бежать на свободу. Но все допрошенные – в том числе и бойцы охраны – в один голос заявили, что этого быть не могло ни в каком случае, тем более что в бригаде Плошкина все шли по статье 58, то есть за политику, а «политика» нынче не бегает.

Скорее всего, светильники вынесли тачкогоны для заправки керосином, потому что керосин держали снаружи, а тут обвал, суматоха, светильники и бросили за ненадобностью, на допросах же от них отреклись по обычной привычке всех преступников отрекаться от всего, что может вмениться им в вину.

Заболевший следователь поверил всему этому и дальше в эту сторону, судя по бумагам, копать не стал.

Однако Павлу Кривоносову эти два светильника запали в голову, а он когда-то еще от отца твердо усвоил правило: если ты в чем-то сомневаешься, проверь и перепроверь, чтобы сомнению не оставалось места. Павел в рудничных делах не разбирался, но два светильника, оказавшиеся на поверхности, поставили под сомнение все аргументы прораба и других специалистов, допрошенных следователем: мало ли что наговорят эти заклятые враги народа, когда светильники – это факт, слова же – еще не факт, а повод для размышления и проверки.