Вскоре после заправки самолёт вылетел в Ванкарем. И опять я промазал. Подвела туманная дымка, стелившаяся над землёй. К счастью, вижу, внизу едут люди на собаках. Хотел сесть около них да спросить, где этот неуловимый Ванкарем, но для посадки нет подходящего места. Низко пролетел, стараясь разглядеть, что это за люди. Одеты во всё меховое – значит, чукчи и, должно быть, не умеют читать по-русски. На всякий случай пишу записку: «Махните руками в сторону Ванкарема». Положил бумажку в футляр вымпела и сбросил его. Люди на земле прочли и дружно замахали руками в одном направлении, указывая мне путь на восток.

Люди в меховой одежде оказались первыми спасёнными челюскинцами, ехавшими из Ванкарема в Уэлен.

Не успел я сесть в Ванкареме, как сразу же решил лететь в лагерь Шмидта. Накануне Доронин уже побывал там и вывез двоих. «ПС-3» опять подвёл его: в конце взлёта отломалась стойка шасси. Стойку челюскинцы починили, но не очень крепко. Чтобы не перегружать машину, Доронин взял только двух пассажиров. Опять сломалась проклятая стойка. Одна лыжа повисла в воздухе. Доронин сумел посадить самолёт только на одну лыжу.

Перед стартом я разгрузил машину от всего лишнего, даже бортмеханика не взял с собой, чтобы захватить побольше челюскинцев. Обошёл со всех сторон свой «М-10-94».

– Ну, дружище, до сих пор ты меня не подводил. Не подкачай и в этом, решающем полёте!

От Хабаровска до Чукотки я пролетел больше пяти тысяч километров, но они не запомнились мне так, как короткий, в сто пятьдесят километров, перелёт из Ванкарема на дрейфующую льдину челюскинцев.

Он продолжался всего сорок минут.

– Увидишь на горизонте дым, – объяснили мне, – это в лагере жгут костры.

Я с таким напряжением смотрел вперёд, что уставшие глаза начали слезиться, горизонт становился мутным. Протру глаза и опять вглядываюсь в даль. Набегали клочья тумана. Несколько раз пар, подымающийся из полыньи, я принимал за дым сигнального костра, а тень от ледяных нагромождений – за жилища и людей.

Когда я увидел наконец громадный столб чёрного дыма, даже закричал «ура!» от радости.

Вот он, легендарный лагерь Шмидта! Между ледяными глыбами стоят маленькие палатки. В стороне лежат на снегу две шлюпки. На вышке развевается флаг. Он кажется особенно красным на белом снежном фоне.

Мотор самолёта пел победную песню. Долетел всё-таки! Нашёл льдину челюскинцев!

Через несколько минут я благополучно посадил машину на крохотную площадку. Хотелось смеяться, петь… Вылезаю и улыбаясь, кричу:

– Кто следующий? Прошу в самолёт!

Не выключая мотора, я взял на борт четырёх человек и пошёл на взлёт.

Во второй рейс из лагеря Шмидта у меня было три пассажира.

На полпути я заметил, что резко упала температура воды верхнего бачка. Дело плохо! Не теряя ни минуты, я стал набирать высоту. Это дало бы возможность, в случае если откажет мотор, спланировать как можно ближе к берегу. Мысленно я умолял мотор: «Поработай, дружок, ещё каких-нибудь десять минут – и тогда мы будем вне опасности!»

Великолепным самолётом был «М-10-94», отличным мотором советский «М-17». Волновался я напрасно. Вода не закипела, и мотор не остановился. Просто испортился термометр.

Я хотел вылететь в третий рейс, но меня не пустили – темнело.

Ночью в Ванкареме никто не спал. Я ворочался с боку на бок в спальном мешке. Рядом на полу в такой же меховой упаковке лежал Каманин. За ним – Молоков. Авиаторов поместили в единственный стоящий здесь домик, куда мы набились как сельди в бочку. То и дело хлопала дверь – это кто-нибудь, не выдержав, уходил к радистке, дежурившей у аппарата. Когда он возвращался, все поворачивали к нему головы:

– Ну, как там?

– Со льдины радируют, что пока всё в порядке…

Завтра – тринадцатое число, «невезучее», как говорит поверье. В то время многие лётчики верили в приметы. Они не брились в день отлёта, не фотографировались перед стартом, возвращались домой, если дорогу на аэродром перебегала чёрная кошка. И, конечно, старались не лететь тринадцатого. «Чертовой дюжины» боялись. И сейчас в городах некоторых капиталистических стран нет домов номер тринадцать, в отелях вслед за двенадцатой комнатой сразу четырнадцатая…

Что касается меня, то мне почему-то всегда особенно везло в это «невезучее» число или только так мне казалось. Во всяком случае, я готов был лететь тринадцатого апреля 1934 года в лагерь челюскинцев, если… если только позволит погода. А она-то и заставляла волноваться.

Люди в Ванкареме прислушивались, не начинает ли завывать ветер. Они с опаской посматривали в небо. Сквозь туманную дымку еле просвечивали зеленоватые звёзды. Стоял такой крепкий мороз, что снег под ногами хрустел, как битое стекло.