— Сказывай. Я слушаю.

Язык с трудом повиновался Марии, когда она произнесла:

— Его величество обещал... Нет, не могу... Прости, не осмелюсь...

— Я же поклялась пред иконой! — Голос Шуршурочки вибрировал, казалось, вот-вот из её уст изольётся бурное негодование. — Ты не смеешь мне не доверять! — выкрикнула она. Но тотчас осеклась, поняв неуместность тона. И продолжила уже смягченно: — Марьюшка, станем вместях противу окаянной лютерки. Ну! — И она прильнула к Марии.

И Мария решилась.

— Его величество заверил: коли я рожу наследника, он... Он... Он женится на мне, — выпалила она.

— Да будет так! — Лицо Шуршурочки приняло торжественное выражение. — Я стану молить Господа и Пресвятую Деву денно и нощно, дабы сбылись слова дядюшки, дабы ниспослали они ему благословение.

Она снова обняла Марию и стала целовать в солёные от слёз щёки. Силы покинули Марию, она обмякла в объятиях, и Шуршурочка усадила её в кресло.

— Тебе должно радоваться, а не лить слёзы, — назидательно произнесла она. — И беречься, беречься. Младенец в утробе небось тоже горюет — вы ведь с ним покамест одно существо, помни об этом.

Слёзы Марии высохли. О, она так нуждалась в сочувствии, в поддержке. Сама того не понимая, она копила в себе горе, оно закаменело в ней, давило на сердце. Но некому было излиться, а стало быть, сбросить эту тягость. И вот наконец наступило облегчение! У неё есть единомышленница. Она наконец может выговориться, высказать всё то, что накопилось и искало выхода.

Она заговорила — горячо, сбивчиво. То была исповедь и жалоба. Тягостно любить великого человека; это величайшее счастье и величайший крест. Она чувствует себя такой незащищённой, такой слабой, ничтожной и крохотной пред ним. Каждая клеточка в ней полнится любовью, она задыхается от любви, порой ей кажется, что переполненное сердце не выдержит и разорвётся. Горе её велико: ОН рядом, она же лишена возможности видеть и слышать его, говорить с ним. ОН недоступен. Как же быть ей, такой слабой? Где взять силы перемочь разлуку, вынести громадность любви? Она жила надеждою. Но дни идут, и надежда истощается, вот-вот она и вовсе угаснет...

Шурочка слушала её со смешанным чувством удивления и сострадания. Ей не приходилось испытывать ничего подобного. Она не понимала, что такое есть громадность любви, отчего её тягостно переносить. Любит ли она своего Артемия? Похоже, что любит, обязана. Но ничего в ней не разрывалось при этом, не было никакой страдательности. Случалось, губернатор отлучался в степь по делам службы и пропадал там среди диких племён. Но она спокойно переносила разлуку, не терзалась, нисколечки не тосковала.

Попервости был меж них пламень Любови. Но не сожигал, нет. И вскоре улёгся и загас. Теперь Артемий приходит к ней в спальню хорошо ежели раз в неделю. Бестрепетно погружается в неё и, извергнувшись, тотчас засыпает.

Сказывали ей по секрету, что баловался он с крепостными девками. Может, и так. Но смеет ли она допытываться и препятствовать. Хорошо бы и ей завести тайного аманта. Но дело это чересчур деликатное, хоть и велика охота; недостаёт ей мужского, томит желание, сны какие-то снятся... Хорошо, что детей нету, кто-то из них ущербен, чьё-то семя пусто.

А девки? Не до них ноне Артемию: вот уж который месяц не ведает роздыху. А с явлением государя, дядюшки, вовсе нету покою ни днём ни ночью. Забыл, что есть у него законная супруга.

Бедная Марья. Близок локоть, да не укусишь! Велика охота вступиться за неё, однако боязно. Хоть и родной дядюшка, и хорош с нею, и за Артемия просватал, но не терпит, коли мешаются в его дела.

Насолить бы лютерке! Сил нет, как хочется! Ишь, какую власть себе забрала, каково красуется, ровно природная царица. И што в ней такого есть, как сумела приворожить такого великого мужа, как государь-дядюшка?! Вестимо, не без помощи нечистого. И ведь столь много годов длится, освящён сей брак пред аналоем. Наваждение, как есть наваждение нашло на великого государя.

— Стану тебе помогать, стану, — наконец прервала молчание Шуршурочка. — Да только не знаю покамест, с какого боку подступиться. Прямо государю сказать, что сохнешь ты, сильно опасаюсь. Больно страшен он во гневе, не поглядит, что родная. Вот ведь и родного сына, великомученика Алексия, лютой казни предал, — понизив голос, произнесла она. — А ведь безгрешен он был: всего-то вольной жизни захотел, наследовать отцу не собирался — отказался от престолу-то.

— И слова твоего участливого довольно, — торопливо сказала Мария. — Премного тебе благодарна, Александра. Так мне недоставало тепла душевного да доброты. Ведь одна я одинёшенька, не с кем мне поделиться, некому выплакать горе своё.

— Стану к тебе ездить, — заверила её Шуршурочка. — Не убивайся прежде часу. И пуще всего береги плод. Лекаря свово пришлю, мудрово немчина.

С тем и расстались. Словно камень спал с души у Марии: открылась, выплакалась. Наконец-то явилась живая душа, разделившая с нею её горе. Был бы её возлюбленный, отец её будущего мальчика, простой смертный, да пусть хоть герцог либо великий князь, не пришлось бы так таиться, так опасаться молвы, хоть уже и замарала она её. А то сам император. В одном этом слове — величие и страх.