А что Мария?

Поначалу она была ошеломлена, подавлена, испугана. То была буря, вихрь, смерч, завертевший, закрутивший, сбивший с ног. С ним нельзя было совладать, ему можно было лишь покориться. Голова княжны шла кругом, она ничего не понимала. Она была щепкой, увлекаемой прихотью бурного потока.

Так было первое время. А потом она с неистовым наслаждением бросалась в этот бурный поток. В государе всё было непомерно и непредсказуемо. Боль и наслаждение мешались. Княжна была слишком хрупка для этого великана. Порою ей казалось, что вот-вот он пронзит её насквозь: боль была слишком велика. И столь же велика была сладость боли, исторгавшая невольный крик, переходивший в стоны, слабевшие с каждым мгновением.

Конец всегда был неожидан, он переполнял её. Пётр отстранялся, как пушинку схватывал её в охапку и сажал в кресло.

Пожалуй, Мария была единственной женщиной, чей разговор удерживал на месте опустошённого, не склонного к сантиментам Петра. Обычно, свершив своё мужское дело, он торопливо поднимался и уходил. А тут... Он всё чаще и дольше втягивался в беседу. Она занимала его. Женщина могла быть ровней — с удивлением отмечал он. Её суждения отличались редким здравомыслием: удивляясь всё больше и больше, он схватывал их, чтобы затем пустить в оборот.

Эта женщина всё сильней приковывала его к себе. Она была нужна ему и в постели, и в его царственном деле... Он ещё не знал, что произойдёт дальше, но чувствовал, что непременно что-то должно произойти, что впереди его ждёт перемена...

Меж тем князь Дмитрий Кантемир распахнул перед государем дверь своего просторного кабинета, оборудованного по его вкусу для учёных занятий.

Пётр во время своих посещений княжеских хором в кабинет, как правило, не заглядывал: с некоторых пор у него был иной интерес... Но сейчас его приковали к себе полки с книгами. Книг и рукописей было великое множество и на множестве языков: кроме европейских, здесь были арабские и персидские, само собою и турецкие. Древние свитки соседствовали с латинскими манускриптами, пергамент с папирусом, ломким и хрупким...

Пётр осторожно достал с полки заинтересовавшую его рукопись с миниатюрами тончайшего письма.

— Экая искусность, — заметил он, осторожно перелистывая страницы, — Небось занимательно писано. Просвети-ка, князь.

Князь Дмитрий бережно взял из рук царя рукопись.

— Это трактат арабского мыслителя Юсуфа аль-Кинди [28] , жившего без малого тысячелетие тому назад...

Все столпились возле Кантемира: Толстой и Шафиров знали арабский, их интерес был неподделен.

— Неужли сей книге столь много лет? — Пётр, по-видимому, был несказанно удивлён.

— Нет, государь, это поздний список с какого-нибудь другого списка. А оригинал, полагаю, хранится в султанской библиотеке, если он вообще сохранился.

— О чём же трактует сей древний автор?

— Трактат назван броско: «Как уберечься от печалей»...

— Важно! — восхитился Пётр. — И до всех касаемо. Каковы же его советы?

— «Нам надлежит заботиться о том, чтобы быть счастливыми и избегнуть страданий...»

— Верно! И что же советует сей мудрец?

— «Если нет того, чего мы хотим, — с улыбкой переводил князь, — то следует хотеть то, что есть...»

— Продолжай, князь, — Пётр нетерпеливо барабанил пальцами по столу. — Перескажи самонужнейшее в нашем нынешнем положении.

— Юсуф аль-Кинди рассуждает так: человек, который хочет прожить жизнь без бед, подобен тому, кто вообще желает расстаться с жизнью. Ведь беды и невзгоды неотделимы от жизни, они — сама жизнь. Так что иного человеку не дано. И надо только уметь принимать как должное всё, что преподносит нам жизнь... Всё поистине необходимое человеку дано: даже кит не остаётся без пищи, а ему нужна целая гора. Человек же стремится взять от жизни как можно больше, притом таких вещей, которые нередко отягощают ему жизнь...

— Мудрец прав и в этом, когда речь идёт об одном человеке, — заметил Пётр. — Но коли речь идёт о государстве, то оно требует слишком многого, иное мнится ныне ненужным, а завтра в нём приспевает великая нужда.

Он обвёл всех пытливым взором. Выпуклины глаз, казалось, набухли и готовы вот-вот выскочить из орбит. Его собеседники молчали, ждали продолжения. Им было ясно: государь замыслил нечто и сначала захочет выслушать их суждения, но потом потребует соучастия.

— Шведа склонили к миру, — начал он неторопливо, — стало быть, руки у нас развязаны. Мир встал нам в деньги великие, дыру в казне надобно заткнуть. Как? Торговлею, коя выгоды нам сулит. А ещё отысканием металлов драгоценных — злата и серебра. Посылал я людей на Восток, в земли бухарцов и живинцов. Иных побили — князя Бековича-Черкасского, — иные, претерпевши великие опасности, возвратились с пустыми руками. Меж тем купцы армянские за верное утверждают: есть в тех землях россыпное злато, есть. Песок золотой в реках. Время нам показало: одиночные разведчики тех дальних путей и богатств должной зоркости и силы не имеют. Надобна экспедиция со множеством народу, войско надобно, дабы пробились мы в те восточные земли, на берега моря Каспийского, откуда торг ведётся шёлком, посудою ценинной, пряностями. Разведать — нет ли речного лёгкого пути в Индию. Я о сём давно думал: учинить надёжными торговые пути российского купечества, учредить тамо, на берегах Каспийского моря, для сей нужды крепости и фактории. А для сего замыслил я нынешнею весною поход с войском в те края. Волгою до Астрахани и далее... А теперь высказывайтесь.

— Коли стояли бы на ногах крепко, — осторожно начал канцлер Гаврила Иванович Головкин, — то почёл бы сию кампанию самонужнейшей. Не отложить ли, ваше величество, на будущий год. Можно было бы с основательностью подготовиться...

Пётр хотел было возразить Головкину, но его опередил вице-канцлер Шафиров, пребывавший в давних контрах со своим патроном и тайно метивший на его место:

— Опаслив ты, Гаврила Иванович, а опасливость твоя напрасна. Противу других походов сей видится лёгким. По Волге-реке скатимся в Астрахань. Тамо мощная крепость, надёжное защищение, флот. Войско поплывёт, не изнурится в пешем хождении...