Пётр Андреевич Толстой, тёртый калач, хитрованец и дипломат, тоже отличался осторожностью и был готов примкнуть к Головкину. Но, глядя, как государь одобрительно качает головой, слушая Шафирова, тотчас принял сторону вице-канцлера:

— Пётр Павлович дело говорит: путь лёгок, отпору тамошние племена не дадут, в подданство запросятся...

— А султан турецкий! — с язвительностью воскликнул Головкин. — Чай, забыл ты про него, Пётр Андреевич. Забыл и Пётр Павлович, как сидели в Едикуле, каковы песни распевали. Он на сей низовой поход скрозь пальцы глянет и тебя благословит?!

Кантемиру надлежало высказать решающее слово: уж он-то едва ли не природный турок, воспитывался в самом логове турецком, с великими визирями рядом сиживал, султана не раз лицезрел и весь турецкий обычай, можно сказать, насквозь превзошёл. Он, естественно, счёл нужным вмешаться:

— С одной стороны, Гаврила Иваныч верно говорит: султан непременно выразит неудовольствие. Но не вмешается, нет. Персидского шаха то владения, однако руки его до них не дотягиваются. Коротки у него руки, коротка его власть. Там у горских племён свои властители есть. Они воинственны, и их надо опасаться. Но они воинского регулярства не ведают и нападают ордою. Обученному войску легко их отразить и разбить либо обратить в бегство.

— А огневой припас у них есть? — поинтересовался генерал-адмирал граф Апраксин.

— Припас у них есть, Фёдор Матвеевич, однако ж ружьё по большей части старинное. Наша система хоть и с кремнём, но не в пример надёжней, — отвечал князь Дмитрий. — Да и они всё больше ятаганами режутся.

— Наш багинет [29] против их ятагана тож надёжней, — удовлетворённо произнёс Апраксин.

— Вижу, господа министры, что Гаврилу Иваныча не одобрили. — Пётр не скрывал своего удовлетворения. — Помиримся, Гаврила Иваныч: ты осторожен, да и я опосля Прутской кампании тож научен осторожности. Дам указы кампанию готовить в ревности и тайности. Тыл у нас надёжен, Пётр Павлыч верно сказал: Астрахань. Казаков и калмыков вперёд пустим. Шаху персидскому объявим, что мы не против него, а шемахинских владетелей наказать идём. Сколь они наших купцов погубили, сколь их добра награбили. Сего мы терпеть не можем. Отпиши губернатору астраханскому Волынскому, — обратился он к кабинет-секретарю Макарову, — пусть немедля к нам сюда, на Москву, прибудет. Он нам покамест тут надобен для прояснения обстановки.

— Очень верно, государь, — подхватил Шафиров. — Весьма прозорливый молодой человек, особливо насчёт шахского величества. Он с ним в Тихране чаи распивал.

— В Казань губернатору отпиши, дабы готовил суда, кои могли бы и в море выйти, — продолжал Пётр. — А ты, Фёдор Матвеич, распорядись здешней флотилией. Кои суда починивать нужно, пущай по-быстрому займутся. Проследи самолично.

— Они всё более для речного плавания, — заметил Апраксин.

— Знаю, — буркнул Пётр. — Поболе ластовых судов [30] для припасу и конницы. И прошу, господа, хранить наше решение в тайности.

— Прознают, — уверенно сказал Головкин. — Всё равно прознают, как узрят рабочий переполох на верфях. Токмо не поймут, что задумали. От турков далече, стало быть, на низовых азиятов метим.

— Я тебя, княже, и тебя, граф, и тебя, барон, ведающих обычаи тех народов, кои обитают на берегах моря Каспийского, прошу сочинить обращение: мы-де идём к ним с миром и желаем завести дружбу и торговлю. Тех же, кто станет нагло противиться, будем побивать нещадно. И вообще, план кампании на письме сочинить и мне представить.

Подождав, когда закончится прощальная суматоха и разъезд, царь отправился на половину Марии. Он был царь-государь, более того — им-пе-ратор. Тяжёлое это титулование прививалось плохо, признания другими потентатами императорского титула добивались упорно и долго, особенно от французов, ревновавших к нему. В Европе был один император — австрийский, пышно именовавшийся императором Священной Римской империи со времён Карла Великого, и все остальные короли и герцоги считали, что на этом должен быть положен предел.

Пётр был дурно воспитан, а потому бесцеремонен, в нём было мало царя, а ещё меньше императора. Он был для этого слишком живой, непоседливый и любопытный человек. Где бы он ни был, он чувствовал себя по-хозяйски. И тут, в доме Кантемира, как и в петербургском его доме, он распоряжался по-своему. Ни пресечь, ни остановить, ни указать никто не смел, зная крутой нрав царя.

Мария была у себя. Она была предупреждена и ждала.

Эта их связь длилась несколько месяцев, и ей пора бы привыкнуть к ней душевно и телесно. Но всякий раз её бросало в дрожь, в жар, в беспамятство. Она и жаждала и боялась. Царь был чрезмерен. В нём всё было огромно и чрезмерно: желание, плоть, настойчивость и требовательность.

Поначалу она переставала чувствовать себя, это было похоже на обморок, на бессознательное состояние. Игрушка в руках великана, она безвольно отдавалась ему, его желаниям. Но это пламя, опалив, разжигало и её, учащённое дыхание прорывалось криками. Нет, она уже не просила пощады, как бывало прежде, в дни привыкания; сквозь сладостную боль, разрывавшую тело, Мария требовала: ещё, ещё, ещё! Её исступление заражало Петра, доводило его до ярости, мгновенно гаснувшей в последних конвульсиях.

Он поднялся как ни в чём не бывало. Подобрал одежды, сел в кресло, закурил трубочку от зажжённой свечи в канделябре. В доме царила тишина, казалось, он весь вымер.