— Ну нет, в Карлсбад я не поеду. А вот в Парадиз — непременно. А там рукою подать до марциальных вод, — решительно отвечал Пётр.

— Скиньте ношу, государь! — с непривычной для него горячностью воскликнул лейб-медик. — Есть ведь на кого её переложить: канцлер граф Головкин, вице-канцлер барон Шафиров, светлейший князь Меншиков...

Усмешка раздвинула короткие жёсткие усики.

— Их, ровно дитятей малых, без надзору да призору оставить не можно. Они более собою заняты, нежели делами государства. Светлейший стяжает, барон бранится, граф пыжится. Нельзя мне от дел отойти, Лаврентий. Разве что разнежиться в Преображенском, устроить ассамблею...

— Великое питие будет. Не надо бы.

— Остерегусь... — И после паузы добавил со смешком: — Ежели смогу. Слаб человек, Лаврентий. А император тож человек и оным слабостям подвержен. Давно мы с тобою в шахову игру не игрывали. А у нас ныне великая шахова игра затеяна — с договором да с войском, — рассмеявшись, закончил Пётр и, развернув доску, стал расставлять фигуры. — Да, игра с шахом Тахмаспом и с его послом. В коей мы полагаем выигрыш иметь.

Пётр любил шахматы, возил их с собою, когда фигуры терялись, точил из кости замену в царской токарне. Блюментрост был достойный партнёр, и случалось, выигрывал. Но Пётр всё-таки был сильней. И радовался, как ребёнок, когда выигрывал, равно радовался всякому удачному ходу — не только своему, но и партнёра. Сердился, когда видел нарочито слабую игру, требовал:

— Ежели из угождения станешь поддаваться, более с тобою не сяду.

Это было известно. И Блюментрост напряжённо обдумывал каждый ход.

— Жалобиться не дело государя, — неожиданно заговорил Пётр, и лейб-медик поднял голову от доски. — Но ты лекарь, тебе не токмо можно, но и должно. Непомерно уставаю, ноги ноют нестерпимо. И злоблюсь безмерно.

— Была бы моя воля, ваше императорское величество, отрешил бы вас от трона, о чём и прежде сказал.

— Ну, ты опять за своё, — буркнул Пётр. — Лучше дай мне такое зелье, кое облегчение принесло бы.

— Нету лучшего зелья, нежели покой и веселье. Но, — и Блюментрост предостерегающе поднял палец, — при умеренности, при воздержании от излишеств, при незлобивости и душевном равновесии.

— Больно многого ты требуешь, Лаврентий. Можно ль мне переменить натуру? Каков я был, таков есть и таким помру. Тихая жизнь не для меня, утоптать мою натуру может только Господь, да и он, сколь молю его, не снисходит. Стало быть, кто? Смерть, вот кто. Шах тебе, Лаврентий.

Блюментрост поджал губы и склонился над доской. Его король оказался в осаде. Из неё, похоже, не было выхода.

— Чуешь, Лаврентий? Королева-то моя при поддержке кавалерии норовит взять в полон твоего короля.

— Да, государь, — признал лейб-медик. — Что король против императора. Да при такой императрице!

— Всамделе может вести в атаку кавалерию, — с некоторой гордостью заметил Пётр. — Что в походе помалу случалось. — И доверительно, чуть понизив голос, прибавил: — Истощилось лоно у госудырыни у моей. Ваше искусство тут силы не имеет?

— Не имеет, государь, — развёл руками Блюментрост. — Родильному органу женщины предел положен. Венценосная супруга ваша, не мне вам напоминать, сей предел перешла. Един Господь творит чудеса.

— Усердно молила о сыне. Пресвятую Богородицу и всех святых. Троих сыновей мне принесла. Да не дал Бог им жизни. Кто его прогневил — она либо я? Не ведаю. А размышлять опасаюсь. Аз многогрешен.

Лейб-медика удивила такая исповедальность. Против обыновения Пётр был грустен и сидел в своём кресле, весь обмякнув.

Оба молчали. «Каково же могущество духа государя, коли оно способно торжествовать над недужной плотью, — думал Блюментрост. — А плоть прежде редкостной мощи истощена не только непосильными трудами, но и болезнью. Она точит Петра неумолимо и не оставит его, несмотря на все наши усилия. Врачебная наука продолжает блуждать в потёмках...»

Он не осмелился произнести это вслух. Сказал:

— Позвольте, ваше величество, оставить вас. Мы приготовим в аптеке нужные лекарства, и я немедля доставлю их.

— Иди, Лаврентий, иди. А я, пожалуй, предамся Морфею.

— Сон тоже лекарство, — не удержался от банального напоминания лейб-медик.

Мимоездом завернул в усадьбу князя Дмитрия Михайловича Голицына — хворала его супруга. И князь, бывший в дружбе с Блюментростом, просил его заглянуть.

— Ну что государь? — спросил князь с порога.

— Выиграл шахову партию, — отвечал лейб-медик.

— Немудрено: сильный игрок, — усмехнулся князь. — А шах заморский силы не имеет вовсе. Самое время разжиться его землями. А ты проиграл?

— Проиграл.

— Каков нынче государь?

— Опасаюсь за него. Хоть и недюжинная натура, редкостно мощная, но и железо от непосильной нагрузки изнашивается да ломается. Попользую княгиню да без замедления отправлюсь в аптеку — лекарства государю готовить.

— Нету для государя лекарств, — задумчиво молвил князь. — Твои слабёхоньки.