— Они достоинство своё имеют, господин манор, у них свои и очень высокие по-своему понятия о чести, внедрённые веками.

— Веками, веками, — усмехнулся Пологов, — если бы у них были такие понятия, нас бы не было здесь и не учили бы мы их уму-разуму. У них была бы своя великая держава.

— Что касается державы, имею честь заметить, — почти официально сказал Раевский, — у этих вполне доблестных, но несчастных по-своему народов её действительно нет.

— Ни у кого из них, — уточнил Пологов.

— Да, кроме Грузии и армян, другим народам здесь не свойственно чувство государственности, — согласился Раевский, — этим они и несчастны. Вот наша, от Бога нам поставленная цель в том и заключается, чтобы привить им это чувство, стремление к устроению своей положительной, но не варварской государственности, не разбойничьей.

— Как вон у чеченцев, — кивнул Пологов, — они единственные здесь, кто мог бы состряпать своё государство на манер шайки разбойничьей, чтобы грабить всех вокруг да торговать человеками от соседей до приезжих всякого звания.

— Вот видите, не так всё здесь просто, чтобы считать татарок «вонючими», — спокойно завершил беседу Раевский, — особенно если мы сами не станем торговать этими так называемыми «татарками», развращая их да насилуя...

Пологов медленно и густо покраснел при словах этих и недобрым взглядом окинул Раевского.

Отправляясь в Санкт-Петербург по «законной нужде» в начале декабря 1794 года, Раевский получил шестимесячный отпуск, который употребил на совершение женитьбы и всех с нею связанных дел. Невестою и вскоре супругою двадцатитрёхлетнего полковника стала Софья Алексеевна Константинова, дочь библиотекаря Екатерины Второй. Коллежский советник Алексей Алексеевич Константинов женат был на единственной дочери Михаила Васильевича Ломоносова, так что невеста Раевского приходилась великому учёному, тогда уже знаменитому на всю Россию, внучкой. Она, почти, как и сам Раевский, рано утратила одного из родителей и воспитывалась под непосредственным наставничеством высокообразованного своего отца. Привлекательно заметить, что, как и во всех поступках за всю свою жизнь, Николай Николаевич Раевский-старший проявил не традиционность в выборе подруги, но серьёзность и духовную требовательность. Может быть, в этом случае имело место свойственное детям сиротского течения судьбы, если они остаются не испорченными силой обстоятельств, стремление к устройству полноценной семейной жизни своей, стосковавшись за время душевно не устроенных детства и юности к обретению человека духовно родственного и житейски надёжного. В этом поступке со всей полнотой проявилась одна из главных черт натуры Николая Раевского — умение мудро и со скромностью распорядиться возможностью своей личности. Софья Алексеевна Константинова, надо заметить, не была отменной красавицей, но девушкой была привлекательной, рассудительной и весьма благоразумной. В расходах она проявляла умеренность, что было весьма важно для молодого полковника, как выяснилось, и на будущее: человеком он был хоть и знатного рода, но богатством отличиться не мог. Если же учесть независимость и требовательность в обхождении с людьми порою и высокого положения, то избранница его во всём ему могла соответствовать. Крепкие благочестивые отношения сложились между супругами с первых шагов, и уже в июне 1795 года Раевский прибыл с молодою женою в Георгиевск.

Получив опыт боевого применения сил своих, когда граф Потёмкин поручил ему командование казачьим полком, Раевский теперь, вставши во главе одного из лучших полков конных русской армии, можно сказать, воздвигся на боевых южных границах империи в полной к жизни готовности. А дядя его граф Самойлов, сам человек, умудрённый действительностью, не толь ко принял участие в предварительных делах по устройству молодых, но и помогал в делах прочего рода. Бракосочетание совершилось в начале 1795 года, и время до приезда в штаб-квартиру своего полка Раевский употребил для обустройства дел своих со всею основательностью, каковая была свойственна ему на всём протяжении самостоятельной его жизни.

Время текло на Кавказе относительно мирное, и Раевский вступил в командование, застав драгун в лагерном расположении. Жизнь полковая протекала тихо, в положенный для того срок полк перешёл на зимние квартиры. И ничего не предвещало каких-либо недоразумений. Правда, слышалось неспокойствие в этих ледяных теснинах Прометеевых до сих пор, как и прежде, сотрясаемых судорогами неугасимо мятущихся демонов. Персидские войска Аги-Мохамед-хана громили всё Закавказье вплоть до Грузии и Дагестана, жгли селенья и города, уводили невольников. Но ощущение прочности, незыблемости домашнего тепла в корне преобразили жизнь, и дикие, полные ненависти и враждебности горы с их мёртвым величием как бы отступили куда-то вдаль.

И как бы два этих стихотворения теперь слышались в душе и утром, и вечером, при свете полуденного солнца и при блеске полуночных звёзд, озаряющих ледяные вершины обитателей бездушия и отрешаясь в глазах, исполненных любви и благочестия.

Поход Аги-Мохамеда вызвал то, что давно назревало. Дружественная Грузия обливалась кровью и пожарами, Шемаха и Дербент стонали. Далёкий Тибет возжигал аппетиты Екатерины. Томившиеся на безделье охотники за орденами, чинами, титулами искали случая... Поход в Закавказье был предрешён. Граф Зубов Валериан Александрович, двадцатипятилетний брат фаворита императрицы, и до того получавший чины без всякого служения, был назначен главнокомандующим.

Выскочка. Недавно Зубов усмирял Польшу. Теперь он должен был усмирить персидского шаха. Человек, отличавшийся наглым обращением с гордыми, изворотливыми шляхтичами, потерявший там ногу, должен был теперь завоёвывать не менее гордых, но более алчных и воинственных персов. Но персы, тысячелетиями взраставшие в кровавости, в воинственности, в непримиримости ко всему, что несёт с собою какое бы то ни было умиротворение, всегда были готовы воевать с кем угодно. Воинственность жила в крови у них не менее, чем у горцев Кавказа.

Валериан Александрович Зубов был во всём достоин своего старшего брата Платона, последнего фаворита немки на русском престоле. Изуверствующий интриган, нагло пользующийся женской слабостью стареющей императрицы, он обладал колоссальной властью при полной государственной, военной и административной бездарности. Платон был генерал-губернатором Новороссии, командовал всем Черноморским флотом, который, по словам Суворова, «изгноил и людей выморил». От императрицы он получил огромные поместья с десятками тысяч крестьян, титул князя и все, какие существовали, ордена. Платон Зубов был апофеозом всего постельно-разудалого царствования Екатерины Второй, которое, используя колоссальную талантливость народа, пировало направо и налево, воспеваемое шайкой холуйствующих околотронных витий, бездарных и сластолюбивых. Именно это царствование заложило в России воровское хозяйничанье нескольких огосударствленных банд, бездарных дворянских шаек. Они проживали, прогуливали и разворовывали империю почти полтора столетия потом. Горше всего, что вместе с Зубовым-младшим, когда лопнуло величие братца его, разгрому самодура императора Павла подверглась огромная масса военных, так или иначе с ним связанных. Он скончался в 1804 году, будучи женатым на графине Потоцкой, которая после смерти Валериана не преминула выйти за графа Уварова.