Шкода подошёл к нему тихим шагом.

— Не отчаивайся, сын мой... Всё в руках Божиих...

Но ряса его вдруг показалась Пушкину зловеще чёрной на фоне яркой зелени и цветов, полных радостных соков жизни.

Потом Шкода сидел в кресле в комнате Пушкина и, обмахивая потное лицо, внушал понурившемуся хозяину:

— Господь как вразумлял нас? «Истинно говорю вам: тот, кто в Меня верует, имеет жизнь вечную». И наставил нас, духовных пастырей: болящего уврачевать, изнемогшего подъять, заблудшего обратить. Вот так-то, Александр Сергеевич. Предайтесь господнему промыслу.

Но вид у Пушкина был горестный.

— «Я есмь хлеб жизни», — говорил Господь, — продолжал увещевать Шкода. — Се истина, Александр Сергеевич. Возьмите иудеев — истинным хлебом жизни они считали манну; но против этого говорит сама смерть отцов их в пустыне — нет, манна не была жизнью. «Я хлеб живый, сшедший с небес» — вот так говорит наш Господь. «И хлеб, который Я дам, есть плоть Моя, и дам Я её за жизнь всего мира». Вот, Александр Сергеевич, истина Господа нашего...

Наконец Шкода ушёл. Работать Пушкин не мог. То и дело бегал он в домик няни. Но к вечеру старушке, видимо, стало полегче. Мягкий рот её чуть заулыбался.

— Александр Сергеевич, государь мой милостивый, — сказала она слабым голосом. — Бутыль вон тама, в углу... И стаканчик подайте...

— А не вредно ли, мамушка?

— Нет, голубчик вы мой, не во вред...

День и ночь прошли в тревоге. Чуть свет Пушкин был уже у постели больной. Теперь Арина Родионовна встретила его ясной улыбкой.

— В крюк свело меня, голубчик вы мой, — добродушно пожаловалась она. — С чего бы, а? Анамнясь ещё так я прямо ходила... — Заметно было, что она приободрилась.

Днём Пушкин играл сам с собой в бильярд, шары цеплялись за рваное зелёное сукно. На пороге зальца появился Калашников.

— Александр Сергеевич, — сказал он в своей обычной сдержанной и почтительной манере, но с какой-то особой торжественностью в голосе, — надобно бы вам без промедления в Петровское съездить.

— Зачем это?

— А затем, что дедушка ваш, Пётр Абрамович, помирают-с... Не сегодня помрут, так завтра уж обязательно... А, впрочем, как вашей милости будет угодно.

— Да как же няня? — встрепенулся Пушкин.

— Ничего-с, — хладнокровно сказал Калашников. — Да и долго ли туда-обратно?

— Я поеду, — заторопился Пушкин. — Мне очень даже нужно. — Он имел в виду документы, хранящиеся в Петровском и касающиеся знаменитого Ганнибала. — И ты со мной.

— Как вашей милости будет угодно.

Пушкин ожидал во дворе, пока запрягут коляску. Только что очередной обоз отправился в Петербург с натуральным оброком: свиными тушами, поросятами, гусями, курами, крупами, яйцами, маслом, холстом; на дворовом кругу валялись клоки сена, соломы, обрывки верёвки. Куры подбирали остатки овса и просыпавшуюся крупу.

По дороге Пушкин спросил:

— Ты ведь, Михайло, служил в Петровском долгие года?

— А как же-с, Александр Сергеевич! Его превосходительство генерал от инфантерии Пётр Абрамович Ганнибал здесь уж более тридцати лет проживать изволят. Так я при нём состоял. Его превосходительство на досуге очень увлекались перегоном настоек и водок. Да-с. Обычно с утра занимались этим. А я как бы помощником был в этом деле. Ну, и другие имел должности, например, был обучен играть на гуслях: барин очень любили-с слушать, иной раз так и плакали... А впрочем, как вашей милости будет угодно.

— Ты рассказывай, рассказывай!..

— Вот как-то Пётр Абрамович придумали-с новый способ возводить настойку в градус крепости, а дистилляция вдруг возьми да сожгись. Так Пётр Абрамович изволили собственной рукой мне в рожу тыкать, а, видит Бог, я не виноват... Чего уж там: когда Ганнибалы были сердиты, людей у них на простынях выносили!

Знакомый дом, увенчанный бельведером с флагштоком. Громадная усадьба — с господскими хоромами, баней, поварнями, людской, амбарами, конюшнями, сараями, птичником, скотным двором — казалась вымершей.

Вошли в просторную комнату — полутёмную, потому что окна были занавешены. Пётр Абрамович лежал в постели. Глаза его с большими белками смотрели совершенно бессмысленно. Год назад это был вполне живой человек!

Пушкин осторожно назвал себя. Арап смотрел мимо него, но глаза его как-то ожили.

— Биография, — сказал Пушкин. — Бумага. Понимаете? Немецкая биография славного Абрама Петровича...

Пётр Абрамович понял. Он сделал чуть заметный знак старому камердинеру. Тот открыл тяжёлую дверцу дубового комода и подал Пушкину связку бумаг, неряшливо собранных.