Побудем еще немного у моего портного, пока он занят шитьем. Вот он себе шьет, а я сижу рядом с его женой, и мы беседуем друг с другом. Она больна и поэтому не выходит из дома, а в доме никого, кроме мужа, — своих сыновей они похоронили в Берлине, еще до того, как вернулись сюда, а в Шибуше у нее тоже нет никого, кроме мужа, а с ним нельзя разговаривать, потому что стоит ей открыть рот, как он сразу начинает стенать, что зря он бросил квартиру в Берлине, где жил как человек, и зарабатывал по-человечески. Поэтому она жаждет говорить со мной. Поначалу я в наших разговорах нахваливал Германию, но потом заметил, что ее это огорчает, и начал хвалить наш Шибуш. Каким приятным был наш город до войны! Какие приятные были в нем люди! И пусть они не употребляли всякие слова, вроде «майн киндхен», но ты всегда чувствовал себя любимым ребенком своих родителей.

Мои добрые слова о Шибуше возвращают эту женщину в ее молодость, когда она была очаровательной девушкой и жила у отца с матерью на горе за нашим старым Домом учения и все тамошние ремесленники ухаживали за ней. Но потом появился Шустер и покорил ее сердце. Завлек ее своими сладкими речами, и она решила, что он хочет ей добра, а он вовсе не думал ни о чем, кроме своей выгоды, — чтоб у него была красивая жена.

А когда она увлеклась и вышла за него замуж, он снова вскружил ей голову сладкими речами и уговорил переехать в Германию. А там дома высокие до неба, заслоняют солнце, и никто не ест свежие фрукты прямо с дерева. И когда человек там хочет развлечься, он идет в кафе. Кафе — это такое место, где немцы сидят в тесноте, читают газеты или играют в бильярд и курят при этом сигары с таким запахом, что это невозможно вынести. А если такой человек хочет развлечься, то он выезжает загород и едет два часа или больше в длинных высоких вагонах. Но пусть господин не думает, будто загород у них — это такое место, где трава и зелень. Ничего подобного, там тоже стоят дома до самого неба. Если и найдешь там сады с деревьями, так эти сады и деревья, господин мой, вовсе не живые, а чистый обман, как почти все у этих немцев, — они все делают на своих фабриках. Как-то раз я увидела вишню, протянула руку и сорвала одну вишенку, но только взяла ее в рот, как сразу почувствовала, что она из воска. Я говорю мужу: «Шустер, что, здесь нет такого места, чтобы порадовать человеческое сердце?» А он мне отвечает: «Шпринца, — он мне отвечает, — подожди немного, я тебя поведу в такое место, что ты лопнешь от смеха». А я ему сказала: «Пусть мои враги лопаются от смеха, я хочу просто развеять скуку». И он повел меня в их театр. В этом их театре показывают разных немцев и немок, и они все выглядят, как настоящие живые люди, но на самом деле они все из резины, просто манекены и куклы. Но и настоящие немцы тоже такие — все мужчины у них как манекены, а все женщины как куклы. И что больше всего раздражает, господин мой, так это, что все, кто сидит вокруг тебя в этом театре, все плачут или смеются из-за того, что делают эти манекены. Просто зло берет: «Боже Всемогущий, из-за того что этот манекен прыгает и кривляется, мы все должны плакать или смеяться?!»

Эти их развлечения — из любого можно заранее вывести все остальные. Но ведь они живут в своей стране, а в своей стране человеку разрешается делать, что он хочет, и поэтому этим немцам и немкам можно наводить друг на друга такую скуку. Но мне это просто невозможно, я так и сказала своему мужу: «Шустер, — я ему сказала, — мне это просто невозможно, слышишь, мне это просто невозможно!» А он говорит: «Киндхен, что это значит: „Мне это просто невозможно?“ Что, из-за того, что тебе невозможно, я должен перевернуть всю Германию, чтобы она стала другая?» Я ему на это отвечаю: «Оставь эту Германию в покое, не тебе и не твоим друзьям изменить этих немцев, но я говорю тебе, что мне это просто невозможно, а кроме того, я не разрешаю тебе называть меня „киндхен“!» А он говорит: «А как же ты хочешь, чтобы я тебя называл? Рыжая корова?» А надо вам знать, господин мой, что у меня тогда еще были все мои волосы, а волосы у меня были рыжие, как у той рыжей без пятнышка коровы из Пятикнижия, которая у нас, у евреев, образец чистоты. У всех немок глаза на лоб вылезали от зависти, когда они видели меня, потому что у них у всех волосы цвета пыли, а у меня — рыжие и сверкают.

Короче, я ему одно, а он мне другое, я ему то, а он мне это. И вдруг посреди этого разговора я закашлялась, вот так — кха-кха-кха, — потому что я вдруг чувствую, что у меня исчезло дыхание и я не могу произнести ни слова, кроме этого кха-кха-кха. Шустер испугался и хотел уже позвать доктора, но я ему сказала: «Оставь меня с этими докторами». А он говорит: «Тогда что же мне делать?» Я сказала: «Что тебе делать? Верни меня в Шибуш». Тут он еще больше испугался и закричал: «Как же я могу вернуть тебя в Шибуш, ведь…» А я говорю: «Кха-кха-кха-кха» — и уже не три раза подряд, а четыре. Он меня не послушался и побежал к врачу. Врач сказал: «Госпожа больна астмой». Я сказала Шустеру: «Ну вот, Шустер, теперь ты поумнел, ты узнал новое немецкое слово „астма“». Он говорит: «Что же мне теперь делать?» Я говорю: «А разве я не сказала тебе, кха-кха-кха, разве я не сказала тебе, что я хочу вернуться в Шибуш?» — «А разве я не сказал тебе, что это невозможно, потому что Шибуш весь разрушен и жители чуть не все умерли, кто на войне, кто от „испанки“, а кто от других плохих болезней?!» — «Но ведь воздух шибушский остался! Верни меня туда, пока я не задохнулась здесь, и я буду дышать тамошним воздухом!»

Нелегкими были те дни, но потом он был тяжко наказан за то, что не послушался меня, потому что двое наших детей заболели брюшным тифом и умерли. А они не должны были умирать, потому что они были чистые и невинные, как ангелочки. Почему же они умерли? Потому что мы жили в чужой стране. Если бы я жила в родном городе, я бы простерлась на могилах моих отцов и перевернула бы небо и землю своими воплями, и были бы мои дети живы до сих пор.

Но после их смерти Шустер начал думать над моими словами и стал готовиться к переезду. И еще одна причина появилась у него для этого, инфляция, но не она была главной причиной. Главным было то, о чем я сказала раньше. Хотя и этой причины, инфляции, тоже было достаточно, чтобы сжить человека со света. Пусть господин представит себе: вдруг ты стал обладатель миллионов, чистый Ротшильд, а тебе не хватает этих денег даже на полкило вишен. Как-то раз Шустер целую неделю работал у Пика и Клоппенбурга, в их магазине одежды. Туда все годы не принимали еврейских портных, хотя большинство их клиентов были евреи, но в те дни они дали работу даже еврейским портным. И вот он работал там целую неделю и получил полный мешок этих миллионов в оплату. Я ему сказала: «Шустер, если узнают, что у нас так много денег, то придут, не дай Бог, грабители и убьют нас с тобой». И что он мне ответил? Он мне ничего не ответил, он только схватился за бока и стал смеяться. Я говорю: «Кха-кха-кха, что ты увидел тут смешного?» А он отвечает: «Сейчас я выброшу все эти деньги на улицу, и грабителям не придется к нам приходить». Я говорю: «Упаси Бог, я совсем не это имела в виду!» А он мне объясняет: «Еще раньше, чем грабители придут подобрать эти миллионы, к нам заявится полицейский оштрафовать меня за то, что я выбрасываю мусор на улицу». Господин слышал что-нибудь подобное? Но он был прав, все те миллионы не стоили гроша.

И вдобавок ко всему мой Шустер стал заниматься политикой. Я говорю ему: «Зачем тебе политика, что у тебя общего с их политикой? Если два немца спорят друг с другом, зачем еврею совать свою голову между ними? Пусть дерутся между собой, пока у них не отвалятся руки и они перестанут». Но тут, господин, я увидела, что кровь стала литься на улицах, и меня охватил ужас. Я думала, что все эти немцы просто манекены, а оказывается, если нужно пролить, кровь другого человека, то они как все христиане: готовы убить друг друга за то, что мнение Ганса отличается от мщения Фрица или Миллер думает иначе, чем Шмидт. Плохо наше дело, короче говоря. Ведь если они готовы убивать друг друга, хотя они все христиане, то что будет, если дойдет до Шустера, а он еврей? И от этих мыслей, кха-кха-кха, мое дыхание прерывается, и я уже не могу объяснить ему толком все, что хочу. Но я иду наперекор себе и своей болезни и все равно говорю ему то, что чует мое сердце. А он мне отвечает: «Глупая ты» — так он мне говорит, и не ласково, а просто «глупая» и вроде еще с каким-то раздражением. Я бы ему все простила, но он добавил еще несколько обидных слов и потом назвал меня «совой», я даже не знаю, почему он назвал меня «совой». Я хотела ему сказать, что и для него есть подходящее прозвище, но вижу, что не могу ни слова выговорить, кроме «кха-кха-кха». И не только в тот раз, но каждый раз, когда я хотела что-нибудь сказать, из меня выходило только «кха-кха-кха» и затыкало мне рот. Иногда выходило коротко, а иногда длинно-длинно, потому что к этому времени болезнь уже охватила все мое тело. И когда так случилось, что она охватила меня всю, Шустеру пришлось вернуться со мной в Шибуш. Может быть, господин думает, что я рассказываю неправду, так он может спросить самого Шустера. Вот он стоит, пусть он сам скажет, если я что-то преувеличила.

Шустер стоит у стола и работает. Голова наклонена, одно плечо поднято выше другого. Как только я хочу взглянуть на него, его жена удерживает меня и опять начинает говорить. «Эта болезнь, — говорит она, — не проходит просто так, как все другие болезни, которые портят людям кровеносные сосуды. Есть такой злой дух, который набрасывается на человека, если тот удалился от места своего рождения, — он приходит к такому человеку, садится у входа в его сердце, и против него нет иного лекарства, кроме курения. Что курят? Привозят травы из города того человека, из тех трав, которые растут возле того дома, где он родился, набивают эти травы в трубку, неважно, откуда она, и курят, и это курение затуманивает злому духу его мозги, и человеку становится легче дышать». И ей тоже становилось намного легче, но все-таки недостаточно легко, пока она сама не поняла секрет, что запах этих трав одурманивает злого духа. «А ведь понимание, господин мой, это половина лечения». И действительно, она уже наполовину вылечилась, потому что вначале она кашляла «кха-кха-кха» три или четыре раза, а сейчас только три, а иногда и два.

«А ведь господин жил в Стране Израиля, — вне всякой связи вдруг сказала она, — и тоже вернулся оттуда, правда? И что же заставило господина вернуться? Может быть, его душе захотелось снова отведать фруктов родного города? Тогда ему придется ждать до конца лета, когда на деревьях появятся плоды и можно будет просто протянуть руку и сорвать себе любой фрукт — сегодня вишню, а завтра яблоко или грушу. Такое удовольствие человек не получит нигде, кроме того города, в котором родился. Ты ешь это яблоко и в то же время слышишь щебет птицы, которая тоже родилась в твоем городе и живет на том же дереве, от чьих плодов ты вкушаешь. А птицам в ответ поют девушки в поле. Сейчас, конечно, приближаются холодные дни и во всем мире холодно, но не нужно поддаваться грусти. Если только изгнание Израиля не кончится в эту зиму, то к нам снова вернется лето, а с ним прежние радость и веселье».