— Ах, сволочи! У меня жена! У меня дети!

Он шел без палки куда-то наугад. Наткнулся на дерево, на второе дерево, на третье. Вот край тротуара, мостовая.

— У меня жена! У меня ребятишки!

Он шел так уверенно, что никому и в голову не приходило помочь ему.

Он уже не мог сообразить, куда попал. Слышал только, что вокруг — автомобили. Слышал рычанье, как в зверинце. Разобраться в какофонии звуков ему не удавалось. Это было просто невозможно. В ушах шумело от прилива крови. Невозможно было определить, откуда идут звуки. Впрочем, он и не думал об этом. Он бежал.

Скорее, скорее прочь из этого автомобильного зверинца, смердящего бензином, тавотом, оглушающего рявканьем клаксонов, гудков и завыванием моторов.

И все это трепетало где-то в груди, в ритме «Марсельезы».

— У меня жена! Дети у меня!

Ветер от пролетевшего болида хлестнул его по лицу… Что-то огромное, отдававшее запахом горячего железа, остановилось почти у самой его щеки, пронзительно завизжав тормозами. Близко, так близко, что касался его плеча, застыл автобус. Слепой двинулся дальше, натолкнулся на туристскую машину, из которой кто-то трубным голосом кричал по-немецки:

— А это могила Неизвестного солдата!

………………

Страшный удар тарана в спину.

Внутри он отдался грохотом землетрясения.

Пламя пожара.

Собралась толпа.

Мертвый притянул к себе весь муравейник, черневший на проспектах, которые ведут к площади Звезды. К нему сбегались пешеходы. Около него останавливались автомобили. Толпа была в судорожном волнении. В передних рядах теснились — каждому хотелось видеть кровь.

Пожилая дама протискивалась вперед.

— Ах, боже мой! Это ужасно!.. Просто ужасно!

— Может, его мать! — говорили зрители.

— Представьте себе, господин полицейский. Это бедняжка инвалид, которому помогало наше Общество. Ему вздумалось пойти одному к Триумфальной арке на церемонию возжигания огня…

— Боже мой! Боже мой! — рыдала сопровождавшая ее девушка в светлом платье.

— И вот он попал под колеса… Его раздавили…

Реми родился в Бургундии, в крестьянской семье. Много пет служил на железной дороге. На исходе 20-х годов сблизился с группой псевдопролетарских писателей, в начале 30-х — размежевался с ними и в 1932 году вступил в Ассоциацию революционных писателей и художников Франции. Член ФКП, печатался в «Юманите» и в еженедельнике Народного фронта — «Вандреди».

Под воздействием идей и опыта Октябрьской революции Реми смог увидеть жизнь бедноты в иной социальной перспективе, нежели его учитель Ш.-Л. Филипп. В первой повести Реми — «Клиньянкурские ворота» (1928) — отчетливо прозвучала альтернатива — безвольно влачить существование «на дне» жизни или же противостоять враждебным обстоятельствам. В рассказе «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» (1929) Реми иронизирует над буржуазной кичливостью, высокомерием и эгоизмом. Герои сюжетно связанных между собой романтических повестей «У старого бочара» (1931) и «Святая Мария-заступница» (1932), возрождающих традиции Жорж Санд, наперекор косной среде хранят верность своему призванию, несут людям радость. Герой романа «Великая борьба» (1937), воодушевляемый пролетарской солидарностью в эпоху Народного фронта, обретает веру в правое дело угнетенных и способность сражаться.

В послевоенные годы Реми увлекся мастерством клоунады, историей цирка и жизнью его артистов (эссе «Клоуны», 1945; роман «Цирк счастливой судьбы», 1949), а также виртуозами пантомимы («Жорж Ваг», 1964). Искусство, по убеждению Реми, ободряет людей в их борьбе за равноправие и человеческое достоинство. Образ поэта-коммунара Ж.-Б, Клемана воскрешается им в книге «Время вишен» (1968).

Больница стояла за городом, на склоне голого холма, где раньше росли только крапива да чертополох и куда ходили гулять парочки: колючки их не смущали.

Изрытый, заваленный мусором, летом этот пустырь принимал все же приветливый вид: солнце сияло в черепках битой посуды, и все живое трепетало, опьяненное простором и покоем.

Но вот однажды пустырь сровняли, убрали мусор. Вдоль длинной аллеи, посыпанной шлаком, выстроились в форме гигантского креста наспех сколоченные бараки, со всех сторон окруженные дощатым, выбеленным известью забором.

Все здесь было белым: бараки, кровати, тумбочки, халаты сестер и врачей. И всякий, кто попадал в больницу, знал, что он обречен жить здесь годами, если только сразу не умрет. Немногие ходячие больные неподвижными пятнами застыли на своих койках или на стульях перед раскрытыми окнами. Другие, лежачие, приговоренные к медленной смерти, сливались с белизной простынь и подушек. Каждый старался съежиться, спрятаться, чтобы хоть как-то уйти от этой гнетущей действительности.