Да, предупредить их повелевал ему долг: он обязан сказать им, сказать громко, во всеуслышание, возгласить в воскресный день с кафедры, потому что падение нравов стало уже возмутительным!

На берегу Ду, на тропинке, идущей сперва вдоль виноградников, а затем вдоль леса, куда манят мягкая мурава, прохлада и тень, прозрачная вода реки, молчание и безлюдье, манят, как я полагаю, не без участия дьявола… Да, там, именно там, под сенью листвы, благоприятствующей сладостному отдыху и размышлениям, именно там каждый день, каждое утро, от десяти часов до полудня, возвращавшиеся с базара парочки останавливались на отдых, на отдых… слишком длительный, чтобы его можно было счесть пристойным.

Наш кюре обдумывал, как тут быть, размышлял и днем, и вечером, и в бессонные ночи.

Приближалась троица, как раз подходящий день. В этот день к обедне придет много народа, и он знает, чем их привлечь: «Приходите к обедне, а главное, не пропустите проповеди, услышите что-то очень интересное, очень для вас важное, приходите, не пожалеете».

Итак, решено: в троицын день он даст бой; он скажет напрямик, всем — и самим виновным, и не менее их виновным родителям, он вложит перст в рану, он поставит точки над «i», дабы они знали, сколь это серьезно и кто будет за это в ответе.

Но задача, которая предстояла ему, сама по себе была трудная. Ведь мало сказать: ваши дочери бесстыдницы, а сыновья негодники, но… в церкви будут не только старики и взрослые, там будут и дети. Как же можно, чтобы священнослужитель, духовный пастырь забылся и неосмотрительно произнес слова, которые пробудят дурные помыслы, грязной мутью осядут в кристально чистых невинных детских сердцах! Горе тому, кто станет причиной такого позора!.. Надо, чтобы поняли только те, кому надо понять.

Кюре молился, он просил господа вложить ему в уста слова, которые надлежит произнести. И в троицын день, взволнованный, но твердый в своем решении выполнить задуманное, уверенный, что действует по божьему повелению, он начал так:

— In nomine Patris et Filii et Spiritus sancti. Amen [27] .

Братья, возлюбленные братья! Вот уже тридцать лет, вы это знаете, как господь повелел мне печься о вас; за эти годы я пережил немало горестей и немало радостей.

Вы не сомневаетесь в том, что я посильно трудился, дабы удержать вас на стезе добродетели и споспешествовать спасению ваших душ. Не всегда были вы мне послушны, и я скорблю об этом; мне жаль вас, братья, жаль вас, сестры, жаль и себя, ведь придет день, когда господь спросит с меня за тех заблудших овец, коих я не уберег.

Сердце мое часто обливалось кровью, ибо я люблю вас, как повелевает Писание, и печалуюсь, видя ваше духовное убожество.

Именно поэтому я и обязан сегодня говорить с вами твердо, как подобает отцу, именно поэтому совесть и долг повелевают мне не молчать долее. Итак, я подавлю в себе естественное чувство и скажу то, что обязан сказать, ибо, братья мои, дело идет о вашей душе, о спасении вашей бессмертной души. Прежде всего я обращаюсь к вам, отцы и матери. Слушайте мои слова.

Каждое утро вы посылаете сыновей и дочерей ваших на рынок продавать овощи, и я вас не порицаю. Вы рассуждаете так: они молодые, а мы старые, у них ноги сильнее наших, то, что для нас — тяжелая работа, для них — прогулка и отдых. Вы вполне правы.

Но известно ли вам, сестры, что происходит на рынке? Нет, вам это неизвестно, но сейчас вы об этом узнаете.

Покончив с делом, распродав овощи, отпустив фрукты, сыновья ваши неизменно обращаются к девушкам с таким предложением: ты купи сладкий пирог, а я поставлю бутылочку, хлеб, сыр, колбасу. Отказа, братья, не бывает.

Вы скажете: что тут плохого? И я отвечу: ничего!

Молодые люди поработали, они проделали долгий путь, бегали, говорили, торговались, они нагуляли себе аппетит, им хочется есть, хочется пить, вполне понятно, что им надо подкрепиться, я думаю так же, как и вы.

Однако где, как вы полагаете, они съедят колбасу и пирог — в городе? Где разопьют литр вина — за столиком в трактире? Нет, братья, и сейчас я прошу вас быть сугубо внимательными.

Эта скромная трапеза совершается на возвратном пути, в лесу, на берегу реки.

«Прелестно!» — воскликнете вы. Конечно, завтрак на траве куда приятней, чем в грязном, душном трактире.

И тут вы опять правы.

Но я продолжаю. Молодежь расходится парочками, и, найдя укромный уголок на полянке в лесу, тихий и уединенный, парочки садятся и достают съестные припасы.

Девушки аккуратны, и, чтобы не испачкать юбку, девушка поднимает ее, расправляет на коленях нижнюю юбку и на нижней юбке, на ее нижней юбке, на разостланной нижней юбке, братья, разостланной вместо скатерти, вы слышите, сестры, вместо скатерти, парочка раскладывает съестные припасы, хлеб, вино, сладкий пирог и принимается за еду.

— Ну и чего тут плохого?

— Конечно, чего тут плохого, да… чего тут плохого… Но, черт возьми, — продолжал он, весь красный и гневный, волнуясь и горячась, — чего тут плохого! Так вот, слушайте, после того, как они попили и поели, поболтали и посмеялись, знаете вы, что происходит? Говорите, знаете? Нет, вы не знаете! Ну тогда я вам скажу! Так вот, — медленно и внятно произнес он и крепко ударил несколько раз кулаком по кафедре, — так вот, возлюбленные братья, да-да, так вот, парень… парень срывает скатерть, срывает скатерть и — вы меня слышите? — влезает на стол… Так вот оно как! Вот оно как! Вот как!