— Цветок ты мой ранжирейный! — встречал ее старец, целуя в обе щеки.

С нею посылались маленькие подарки.

— Чашка-то северская!.. Мама прислала! — хвастался он на другой день.

В благочестивых светских семействах много говорили о кресле, поставленном для Распутина в алтаре Федоровского собора, о целовании его руки всей царской семьей. Говорили, что при прежних государях, носивших на челе святое помазание, «старцы», «братцы» и прочая нечисть не подпускались к царским хоромам, а тут, с самого появления у нас этой немки, не переводятся Мити Козельские, мосье Папюсы, мосье Филиппы, Илиодоры, Распутины. Не находится только нового митрополита Филиппа, чтобы с крестом в руке, с грозной анафемой явиться во дворец и обличить царское мракобесие.

— А по мне, так Распутин человек полезный, — сказано было на одном из собраний у Петра Семеновича Лучникова. — Это превосходная лакмусовая бумажка для выявления веткой дряни в нашем высшем обществе. Совсем недавно мне рассказали, как он приходил к Горемыкину.

— Ну, что скажете, Григорий Ефимович?

Распутин, севши поближе, устремил на него долгий взгляд.

— Я вашего взгляда не боюсь. Говорите, в чем дело?

А Гришка хлоп его по колену:

— Старче Божий, скажи мне: говоришь ли ты всю правду царю?

Надо было видеть, как опешил наш Бисмарк. Но думаете, опомнившись, взял костыль и огрел нахала по башке? Ничуть. Смирнехонько продолжал сидеть и по-школьнически ответил:

— Да, все, о чем меня спрашивают, я говорю…

И с таким же школьническим прилежанием слушал галиматью, какую нес ему шарлатан насчет железных дорог и подвоза хлеба из Сибири.

— Ну, старче Божий, на сегодня довольно! — И снова — хлоп по колену. Вот и пусть теперь попробуют говорить о благородных кровях наших правительственных рысаков! Холопы первой степени! И чем выше сановник, тем податливей на все распутинское.

Трудовика поддержал другой оратор, рассказавший, как приезжал старец с двумя дамами в управление по ремонтированию кавалерии:

— Доложи, что Гришка Распутин!

Генерал принял.

— Тут, милай, такой офицерик есть… хороший офицерик… так устроить бы его по ремонту в Харьковское отделение…

— Это очень трудно, приказано только раненых принимать.

— Да я, милай, потому и приехал, что знаю все это. Уж ты обязательно оборудуй.

В тот же день офицерика устроили.

Общий голос был:

— Хоть бы на время войны убрали его куда-нибудь!

Но Петербург другой тянулся к нему, как к солнцу.

Коллежский советник Лев Карлович фон Бок привез ящик вина, Настасья Николаевна Шаповаленкова поднесла великолепный ковер, Моисей Акимович Гинсбург, действительный статский советник, поставщик угля на флот, заплатил ему за что-то тысячу рублей.

Война сделалась верховной властью. Ее фавориты затмевали имена мирного времени. Возносились неведомые прежде Рузские, Ивановы, Алексеевы. Великий князь Николай Николаевич стал Георгием Победоносцем. Его поминали на ектении вместе с членами царской семьи.

Но фигура самодержца всея Руси тускнела и меркла.

— Надо, чтобы его видели там, где война.

Родилась мысль посетить Ставку верховного главнокомандующего. Двор всколыхнулся. Припомнилось милое довоенное время, очаровательные поездки в Ливадию.

Впереди шел поезд дворцовой охраны, потом светские поезда, за ними высшие чины дворцового управления; гофмейстерская часть, придворно-конюшенная, конвой, полицейские собаки… Двенадцать поездов. Царский в середине.

Теперь число поездов сокращалось до двух. Дворцовому коменданту выпала «собачья» задача — вычеркнуть большую часть ездивших прежде с государем. Он скрывал это до последних дней, но когда новые списки стали известны, все обойденные подняли ропот. Телефонные звонки, горькие попреки: «За что же я в такой немилости у вас, Владимир Николаевич?» Никакие ссылки на военное время, на отсутствие мест не помогали. Каждый считал, что военное время его не касается, а просто дворцовый комендант — свинья.

Двадцатого сентября из Царского Села вышел синий с золотыми вензелями литерный поезд «Б» со служебным персоналом, с охранными командами под начальством полковника Спиридовича. Часом позже к перрону подали другой литерный поезд «А», во всем похожий на первый. У входа в каждый вагон стали офицеры собственного его величества железнодорожного полка. Возле царского — конвойцы в черных папахах.

В стеклянном павильоне, увенчанном золотым шатром с императорским гербом, показалось царское семейство.

Дондуа покраснел, уловив на себе веселый взгляд синих глаз и вспомнив: «Я люблю Тамбов…» Чем-то сладко волнующим пахнуло от этого воспоминания.

Через минуту он ошеломлен был видом царской свиты. Кроме графа Фредерикса, одетого, как всегда, в шинель офицерского сукна на красной подкладке, все, едущие с царем, были в грубых солдатских шинелях: дворцовый комендант Воейков, флаг-капитан Нилов, князь Долгоруков, военный министр Сухомлинов, князь Орлов…

Сущим ударом было появление самого государя в такой же шинели. У Дондуа что-то оборвалось внутри. Стоял, как сраженный, и чуть не упустил время войти в свой вагон. Царские поезда трогались без свистков и звонков.