— Мне тогда не нравилась ваша близость с Гучковым.

Поливанов объяснил, что не мог не иметь деловых сношений с Гучковым как с председателем Государственной Думы и Комиссии Государственной обороны, но это не означает его подчинения взглядам Гучкова. Дума по докладам Поливанова отпускала всегда кредиты на надобности военного министерства. Тем не менее как тогда, так и теперь он, генерал, не смотрит на себя, как на человека исключительного опыта, и полагает, что среди старших генералов армии найдутся более достойные, чтобы занять столь важный пост.

— Мы с великим князем обсудили этот вопрос и ни на ком, кроме вас, не остановились.

И вдруг, как пасхальный благовест. По высочайшему повелению Распутин выслан спешно в село Покровское.

Заблестело имя генерала Джунковского, товарища министра внутренних дел. Пользуясь правом всеподданнейшего доклада по делам полиции, он изложил царю порочную биографию старца и особенно хорошо расписал случай в «Яре».

Император внимательно слушал, предлагал вопросы и, отпуская генерала, сказал, что впервые слышит всю правду. Просил и впредь так же откровенно докладывать…

За удаление Распутина, конечно, спасибо, говорили Орлов и Нилов, но сам он едва ли не более вредная личность, чем Распутин. Он провалил Малиновского, члена социал-демократической фракции в Думе, тайного агента секретной полиции, следившей через него за опасной революционной группой большевиков. Он упразднил секретную агентуру в армии, развязав революционерам руки для подрывной работы среди солдат, он упразднил слежку за террористами за границей.

— Он обезоружил нас! — кричал пылкий Орлов. — Как можно было держать такого человека на самом важном посту?

Оба были довольны, когда месяца через полтора, вернувшись в Петроград, Джунковский был спешно приглашен в Министерство внутренних дел, к князю Щербатову, и тот прочел ему только что полученное от государя предписание: «Уволить немедленно от всех занимаемых должностей».

X

Девятнадцатое июля. Безрадостная годовщина войны. Россия состарилась за год, как за столетие.

Собралась опять Государственная Дума. Снова поднялся на трибуну седой Горемыкин и опять призвал соединиться в общем усилии — изгнать врага из отечественных пределов. Родзянко снова, как год тому назад, заклинал биться до последнего солдата.

— Никогда не быть ничьей рабой великой матушке России!

В уголке дипломатической ложи, наклонившись к Бьюкенену, Палеолог допрашивал: что тот мог бы отметить за год войны, как самое необыкновенное?

— Скажу откровенно: популярность великого князя. На чем она взошла? Ведь сплошные поражения и неудачи. За один только месяц, с марта по апрель, на Юго-Западном фронте погибли триста тысяч солдат. Всякого другого давно бы отставили, а он велик и славен по-прежнему. Этого я не могу понять.

Правда, в своей критике России мы, ее союзники, должны быть очень осторожны. Я это почувствовал после речи Ллойд-Джорджа. Он сказал: «Россия, несмотря на недостаток в боевых припасах и вооружении, поглощала более года энергию половины германских и четырех пятых австрийских сил. Сколько в этом героизма!» По его словам, теперь мы не имеем права рассчитывать в течение нескольких месяцев на ту же самую деятельную помощь русской армии, какую она оказывала до сих пор.

Двадцать первого, утром, в белом зале Зимнего дворца открылось заседание особых совещаний по обороне государства под личным председательством императора.

В Золотую гостиную, куда оно перешло после речей и деклараций, вошла императрица с цесаревичем. Председатель Государственного совета Куломзин провозгласил «ура» в честь их величества.

Но позор поражений, позор войны без пушек, без патронов, без грамотных генералов отнял у собраний и церемоний былой высокий тон. За год войны исчезла обученная регулярная армия, исчез легендарный унтер-офицер прежних лет, способный в случае чего всю роту на своих плечах вынести. Нелепая мобилизация 1914 года, пославшая его на фронт рядовым, лишила русское воинство этого столпа низового командного состава. Перебитый, израненный, он стал археологической редкостью. Мобилизованы и перебиты рабочие военных заводов, а теперь с фонарем отыскивали уцелевших, чтобы возвратить к станкам.

Пали все пограничные русские крепости.

Великий князь Николай Михайлович писал, как он раза два чуть не расплакался, сопровождая государя на смотрах старой гвардии при Гарволине, Новодвинске и Седлеце.

Что осталось от этой красы нашего войска? Где прежние статные преображенцы и семеновцы? Где храбрые павлоны? Их и половины не осталось. Наша гвардия погублена дураком Безобразовым, предана глупым командованием, не умеющим беречь цвет своего войска. Ведь другой такой не будет, и, когда придет черный день, мы останемся с пеньтюхами, не умеющими держать винтовки в руках. Конечно, к приезду государя подчистились, принарядились, старых, оставшихся в живых, выставили напоказ, новеньких спрятали во второй и в третий ряд; все сделали, чтобы гвардия выглядела прежней, но грустно было видеть эта проделки. Много ли прошло с начала войны, а мы уже лишились лучшей части своих солдат.