Иногда, пробуждаясь после душевных разговоров, Плутарх видит реальную Эффи Бряк, всегда сидящую в кресле напротив кровати — там, где сегодня сидела Прим перед тем, как встать. И Эффи в такие ночи кажется похожей на Прим; не такой красивой и молодой, конечно, но похожей.

Эффи всегда говорит тихо и без интонаций.

— Надеюсь, тебя опять мучил кошмар.

Плутарх хмыкает и тяжело встает с кровати, накидывает на себя халат и подходит к окну; открывающийся вид на спящий город всегда немного приводит его в чувство.

— Ты тоже хочешь побыть моей совестью? — спрашивает министр, растворяясь в огнях Капитолия, пусть на мгновение.

— У тебя уже есть совесть, — отвечает Эффи. — Эта совесть сжирает тебя все эти годы, являясь к тебе на разговор каждую ночь.

— Я все жду, когда ко мне придет Китнисс Эвердин. Ты сказала, что Пит отдал ей дневник сестры много лет назад. Ты сказала, — мужчина делает выразительную паузу, будто хочет услышать подтверждение своего предположения, но Эффи молчит и ему приходится продолжить, — что Китнисс должна была прочитать чертов дневник. Почему же тогда она не приходит сюда?

Капитолийка смотрит на него безо всякого чувства — просто смотрит, как на пустое место.

— Она изгнана из Капитолия за свое преступление. К тому же, — невыразительная женщина переводит взгляд на наручные часы, — сейчас ночь. Кто может ворваться в твою квартиру ночью?

Ее вопрос остается без ответа.

— Я был уверен, что она захочет отомстить, — говорит Плутарх куда-то в темноту. — Я убил ее сестру и она должна была мне отомстить.

— Это самое легкое решение проблемы, — Эффи чуть понижает голос. — И самое лучшее для тебя. Когда-нибудь Китнисс действительно придет сюда. Но она придет вовсе не для того, чтобы оборвать твои мучения. Она придет, чтобы посмотреть в глаза убийце своей сестры и убедиться, что каждый прожитый тобой день и был твоим наказанием.

Капитолий спит. Освещен огнями, но большей частью спокоен.

— Ты не помогаешь мне, — упрекает министр незваную гостью.

— Я и не должна. Мы все выжили, заплатив за свое выживание определенную цену. Мы платим ее до сих пор. Кошмарами, муками совести, припадками безумия, борьбой с алкогольной зависимостью, насилием, планами мести, которые не воплощаем в жизнь, желанием смерти, которую не сможем призвать раньше времени, потому что слабы. Иначе и быть не могло.

— С каких пор ты стала такой разговорчивой? — интересуется Плутарх, мысленно прогоняя от себя видение повзрослевшей и похорошевшей Прим.

Эффи не улыбается. Кажется, она давно мертва, а эта ее оболочка не способна ответить на такой каверзный вопрос. Кажется — и не ей одной — что смерть была бы искуплением всех грехов. Но те грехи, которые на их совести, искупить можно только болезненной, рвущей душу жизнью.

— Звание банши должно быть у тебя, — болезненно смеется Хевенсби, глядя на бледное лицо подошедшей к нему женщины. Темнота и коварный свет делают ее волосы почти белыми, а тени заостряют черты ее лица. Эффи похожа на банши сейчас, какой ту рисовали в книгах. — Когда же ты уже назовешь мое имя?

Между его вопросом и ее ответом проходит целая вечность неровных ударов сердца.

— Не сегодня.

fin