И все бы мы продолжили гнить под властью беспощадного Капитолия.

Конечно, ты вернулась с арены совсем другой. И Пит вернулся другим. Вы оба выжили, но Питу какое-то время казалось, что было бы лучше умереть, чем узнать о твоей убедительной игре. Я никогда не спрашивала его, почему он поверил. Думаю, он поверил, потому что собирался умереть там. Было проще верить во взаимное чувство, иначе вся жизнь теряла всякий смысл.

Интересно, потерян ли смысл жизни для него сейчас? Интересно, пытается ли он спасти тебя там, где вы находитесь? Если пытается, значит, он выздоровел, Китнисс. Иначе и быть не может.

Я не поверила в то, что ты умерла. Правда, я не находила себе места все то время, пока от тебя не было никаких вестей. Я не писала ни слова, не говорила ни слова. Я боялась сорваться. Но теперь, когда тебя видели живой, пусть и там, где врагу не пожелаешь сейчас оказаться, я немного счастлива.

Я могу дышать.

Уверена, нас сравнивают. Две родные сестры, так непохожи друг на друга. Сильная Сойка-пересмешница и ее слабая незаметная сестра. У каждой из нас своя дорога. Жаль, что тебе не повезло самой выбрать свою дорогу, но ты с честью пройдешь ее до конца, о тебе будут вспоминать, как о девушке, которая освободила весь Панем. Обо мне не будут вспоминать, разве что, самые близкие. Обо мне будешь вспоминать ты. Когда-нибудь, сидя в плетеном кресле, ты будешь рассказывать своим детям о том, какой сильной я стала, а я буду сидеть рядом и улыбаться, зная, что в твоем лице я доказала свою силу и своему отцу.

Я стала девушкой, которая сошла с тропы и углубилась в лес, потому что могла это сделать. Я стала той, которая не потерялась, не споткнулась, не заблудилась, а проложила новую тропу. Я буду спасать людей — не так, как ты, Китнисс. Иначе. Но ведь дело в том, что я буду спасать, и какая разница, как — поднимая их на восстание или облегчая их боль своими знаниями?

Я буду достойна тебя, сестра.

Моя мечта сбылась даже раньше, чем я думала. Пишу об этом второпях. Ты даже не представляешь, что здесь сейчас творится! Нас, врачей, отправляют в Капитолий. Я лечу в первом составе. Об этом позаботился Плутарх. Будет много раненых, мне просто необходимо быть там. Помогать людям, как я и мечтала.

И мы скоро встретимся с тобой, Китнисс.

Ты даже не представляешь себе, как скоро мы встретимся.

========== 8. ==========

— Твой суд завершен. Собирайся, мы едем домой.

Откровенно говоря, большую часть своей жизни Китнисс не понимает, что с нею происходит.

Сначала смерть отца и апатия матери заставляют ее взять на себя слишком тяжелую ношу по обеспечению выживания собственной семьи; спасибо, что отец хорошо ее подготовил к роли охотницы.

Прозвучавшее на жатве 74 голодных игр имя младшей сестры заставляет ее вызваться добровольцем; ни одной мысли о том, что она просто может промолчать.

На Жатве 75 голодных игр звучит только одно имя; других имен — других выживших на арене — просто нет.

С квартальной бойни ее забирают в бессознательном состоянии; где-то далеко полыхает то, что осталось от двенадцатого дистрикта.

Революция в самом разгаре и Плутарх использует лицо Китнисс; Китнисс Эвердин вынуждена стать сойкой-пересмешницей и играть роль, которую никто не сможет заставить ее вызубрить наизусть.

Между приступами безумия, в бреду от боли, Китнисс рассеянно думает о том, что встреча со Сноу вполне могла быть подстроена. В конце концов, сойка-пересмешница так предсказуема, что ее легко подтолкнуть к убийству не того президента.

Когда Хеймитч говорит ей о том, что они едут домой (дом — какое-то очень знакомое слово, но девушка не помнит точного его значения), эта мысль обретает еще одно подтверждение.

Вся жизнь Китнисс Эвердин идет по плану.

По чьему-то чужому плану.

…

После прочтения Китнисс осторожно закрывает дневник Прим. В доме тихо — все спят в своих постелях или делают вид, что спят. Дом с призраками остается верен себе; тишину, даже такую прозрачную, как сейчас, нет-нет, но нарушают какие-то шорохи и скрипы. Китнисс вслушивается и в тишину, и в смесь до боли знакомых звуков. Оставшуюся ночь, она знает, что ей придется провести без сна, стараясь не срываться в истерику, которая будто бы должна быть рядом, но еще не лишает рассудка. Внутри Китнисс тоже тишина, нарушаемая только обычными процессами — движением воздуха в легких, шумом крови, биением сердца, которое — должно быть, чудом — не разлетелось на куски.

Китнисс собирает жизнь своей младшей сестры, как паззл. Теперь она точно знает, как много в той жизни белых пятен, пятен, о существовании которых Китнисс даже не догадывалась. Но теперь у нее есть и те фрагменты, которых не было; те фрагменты, которые сдавливают грудную клетку до треска ребер, но не убивают медленно и болезненно.

Китнисс многого не знала о своей сестре.

Пока Эвердин даже не подозревает, как жить с этими новыми знаниями о своей мертвой сестре.

А еще Китнисс не уверена, что кто-то сможет ей подсказать, как жить дальше.

На рассвете девушка сдается и выходит на улицу.

Холодно. Воздух все еще — ей, разумеется, только кажется, — пропитан пеплом и запахом горевшей заживо плоти. От этого запаха почти тошнит, но Эвердин сдерживается, дышит, считает до десяти. Ее уже учили начинать с простого.

Ее зовут Китнисс Эвердин. Она родилась в двенадцатом дистрикте. Она жила в двенадцатом дистрикте вместе с матерью и младшей сестрой. Ее младшую сестру звали Примроуз Эвердин. Примроуз Эвердин любила Пита Мелларка.