— У нас дома недаром говорят, что у счастливых дураков язык, что помело.

На пирсе сидели с десяток рыбаков. Двое встали, подошли к Бруйку и прикурили у него свои трубки.

— Скажи, Бруйк, это верно, — спросил один, — что твой малый на пасху едет в Себастьян поступать в мореходку?

— Верно!

— Небось капитан выхлопотал у старика Бределя?

— Он самый!

— Я бы на такое не пошел!

— Не пошел бы, говоришь, а я тебе скажу на это: мне известно, что вы здесь затеваете, так на меня прошу не рассчитывать, сами кашу заварили, сами и расхлебывайте!

— А я тебе вот что скажу, Бруйк, — вмешался другой рыбак, положив ему руки на плечи. — Оттого, что тебе малость повезло и твой сопляк поступает в мореходку, тебе хочется, чтобы у нас все провалилось.

Экипаж «Мари Фарер» драил палубу. Услышав спор, матросы высыпали на сходни. Подошли и рыбаки с пирса. Они стояли друг против друга примерно равными группами. Бруйк стряхнул с плеч руки рыбака. Рыбак двинул его кулаком в грудь. Спустя мгновение они сцепились клубком, отчасти на сходнях, отчасти в воде. Жена Кеденнека опустила корзину и остановилась, поддерживая обеими руками свисающий живот, чтобы отдышаться и поглядеть на дерущихся. Из конторы, чертыхаясь, выскочил смотритель.

Жена Кеденнека снова поставила корзину и воззрилась на смотрителя. Тот внезапно обернулся.

— Чего вы тут не видали? А ну-ка, проваливайте!

Жена Кеденнека не спеша подняла корзину, живот тянул ее вниз, лицо выражало раздумье.

На Рыночной площади возле Транспортной компании стояла небольшая свежеокрашенная гостиница. За начищенными до блеска раздвижными окнами, в низенькой гостиной, пропахшей песком и жидким мылом, сидело с дюжину постояльцев. Компания ежегодно присылала сюда служащего для заключения договоров с капитанами. На сей раз прибыл одни из младших Бределей, больше для удовольствия пообщаться с этой публикой. Он разлил по стаканам бутылку шнапса. Большинство участников встречи, особенно кто помоложе, сидели, точно аршин проглотив, и помалкивали, опасаясь сказать или сделать что-нибудь не так. Однако трое или четверо чувствовали себя как дома, они подхватывали карманными ножами кусочки белого хлеба, макали в водку и, зажмурясь, смаковали, чтобы захмелеть от драгоценного напитка. Когда же молодой Бредель, покончив с деловой частью, принялся рассказывать анекдоты, они, развеселившись, так и хлопали себя по ляжкам.

Среди капитанов был один, кого не причислишь ни к старшим, ни к младшим, да и держался он особняком. Это был Адриан Сикс с «Урсулы». Он и не пил, так как вот уже несколько лет воздерживался от спиртного, не бранился и спал только с собственной женой. Его бы больше устроило, если б Бредель заговорил о чем-нибудь путном, но это не мешало ему учтиво глядеть в глаза хозяину. Впрочем, Бредель вскоре и сам заговорил на другую тему. Гости отвечали ему осторожно, с опаской. Покалякав с ними о том о сем, Бредель сказал:

— Аванса, который мы выдаем, вполне хватило б здешним рыбакам до следующего лета, если б они всякий раз не транжирили его на троицу.

Сикс кивнул и даже склонил голову набок, чтобы лучше видеть хозяина; и тут ему бросилась в глаза жена Кеденнека, которая тащила корзину, водрузив ее на живот, как на подставку. Словно обнаружив что-то необычайное, Сикс встал из-за стола и подошел к окну. И здесь увидел то же, что давно ему примелькалось. Ветер гонял по залитой солнцем площади причудливые тени облаков. Даже вода у пирса пестрела белыми пятнами. Вымпелы на «Мари Фарер» развевались в воздухе, развевались женские юбки и завязки от чепцов, затейливо изогнутые фронтоны кирпичных домов развевались над Рыночной площадью. Сикс готов был подумать, что стоит снаружи и ощущает порывы ветра, если б не дыхание, исходившее из его открытого рта. Смотритель только что покинул поле боя, потасовка кончилась, но мужчины все еще стояли двумя группами друг против друга. Сикс повернулся и пошел к себе. Он поднялся в номер, который на эти двое суток делил с приятелем. Вытащил из кармана Библию. Сикс вырос в деревне в нескольких часах ходьбы от Санкт-Барбары. Мальчишкой он охотнее сидел за книгой, нежели ловил рыбу с ребятами; возможно, это и побудило пастора раздобыть денег, чтобы послать его в мореходное училище. Сикс не пользовался среди матросов популярностью, его презирали за ханжество и мягкотелость. Несколько лет назад он неожиданно для всех вышел из католичества и связался с какими-то сектантами. Еще до зачисления в училище и вступления в секту он всякий раз перед какой-нибудь жизненной переменой или же претерпевая горе и даже просто неприятность, раскрывал Библию, всегда на одном и том же эпизоде, от чтения которого в голове у него становилось просторнее и светлее. Вот и сейчас он открыл Библию на заповедном месте и стал водить указательным пальцем по знакомой строке. То была строка, где говорилось о горной теснине, по которой ехал на своей ослице Валаам. Сикс убрал со строки длинный палец и задумался. Он думал и думал, но, сколько ни старался, так и не нашел ни малейшей связи между той тесниной и рыбаками Санкт-Барбары.

II

Желтая точка дверной щеколды сверкала в темноте уже почти по-зимнему выглядевшей комнаты, где семейство Кеденнеков сидело за столом. Пахло людским дыханием, сыростью и бобами. Дети первыми выскребли свои тарелки и стали поглядывать на тарелку Андреаса. В ней еще лежал остаток бобов — ложки две, — он причитался им, ибо каждый раз, как ужин приходил к концу, такой остаток, как правило, выпадал детям — направо и налево. В нетерпении косились они на Андреаса, ему бы давно пора улыбнуться и подмигнуть им, но парень глядел неизвестно куда. Андреас за последнее время сам себе дивился: он опять сильно вытянулся, вымахнул чуть ли не с Кеденнека ростом. Голодать ему было, правда, невнове, но с некоторых пор стал его мучить какой-то другой, особый голод. Этот голод делал человека необычайно легким, а все окружающее — хрупким и пестрым; вот и сейчас он высекает из желтой дверной щеколды крохотные искорки. Весь день Андреас только и думал, что о бобах: он работал в порту, а потом долго бродил и все время думал о бобах, вспоминал их вкус, и вид, и запах, и вот наконец они перед ним — нет, эти две ложки еще принадлежат ему, Андреасу. Он быстро собрал их в кучку и проглотил.

Перед тем, как встать из-за стола, жена Кеденнека вдруг сказала — за последние недели она часто повторяла это, и все теми же словами:

— Теперь уже все: я в точности все поделила — жир, и бобы, и остальное. Чтоб хватило на зиму.

Дети посмотрели на мать, Кеденнек уставился перед собой неподвижным, суровым взглядом, устремленным куда-то вдаль, сквозь те нелепые помехи, которые кто-то нагромоздил вокруг него: четыре стены, брюхатая женщина, и бобы, и дети, и голод. Дети снова покосились на тарелку Андреаса — бобов как не бывало, те две ложки исчезли бесследно. Андреас отвернулся, дети гневно глядели ему в лицо. Андреас поежился, бобы он проглотил, но голод не утих, и ему стало стыдно.

В боковушке стояла ужасная духота. Андреас подумал: «Это все Клеве, от него чертовски несет — разлегся, точно собирается спихнуть меня с койки, а ведь скоро на вахту вставать». Он вскочил и сразу же понял, что он не в море и что это не его товарищ Клеве, а влажные тельца обоих малышей. И — мгновенный укол в груди: бобы! Такое не должно больше повториться. Он пощупал младшего, мальчик болезненно потел во сне, Андреас подумал, что его дети не будут так выглядеть, что цена им будет не две ложки бобов. Ему казалось, что все это изменить проще простого. Достаточно поднести руки ко рту и кликнуть громкий клич.