Трактирщик поместил Гулля в боковушке, примыкавшей к жилой комнате. Комната лежала над трактиром, под самой крышей. Сам Дезак спал внизу на лавке. В жилой комнате спала Мари. Повстречав ее снова, Гулль схватил ее под мышки. «Не сейчас», — возразила Мари; он видел, она колеблется, но настаивать не захотел, человеку в его положении не годится выплясывать перед девицей. Он нырнул в свою берлогу, где имелся только один выход в жилую комнату да щель в потолке и откуда и краешком глаза не видно было моря. Он отчаянно устал, с апрельских событий в Себастьяне нет у него своего угла, вечно он на ходу, вечно готов скакать куда-то, он, правда, не придает этому значения, но за день выматывается, как бывало за десять.

Он прилег, до него все еще доносились шаги — вверх по лестнице, вниз по лестнице; рядом слышался треск и шорох — трактир держался на честном слове, при каждом резком движении Мари скрипела не только кровать, весь домишко содрогался сверху донизу.

Так он и уснул. И тут сон подложил ему под бок что-то мягкое, теплое. Он прижал его к себе и еще подивился, что Мари не такая уж костлявая и холодная, как он думал, а гораздо круглее и мягче. Но оказалось — это совсем не Мари, а этакая пухленькая смуглянка, он знавал ее тогда, на юге. Он схватил ее, но тут внизу отворилась дверь, он только подумал: «Бежать!» — как все умолкло, опять он повернулся к ней, но вдруг зазвучали голоса, раздался стук, он выпустил ее, и снова все улеглось, они обнялись, и снова стук, у него уж и желание прошло от напряженного прислушивания — ладно, пускай стучат, свершение было близко, но рядом что-то грохнуло, и дверь распахнулась.

Гулль присел в постели и стукнулся головой о потолок. Темно, хоть глаз выколи, глухая тишина в доме, на море отлив. Он подумал: «Что это все время меня будит? А не мешало бы выспаться как следует». Он лег навзничь и постарался сосредоточиться на том, о чем думалось всего охотнее — об апрельских днях в порту Себастьян. Это было после мятежа на «Алессии». Гулля хотели вывезти из города — его и товарищей, — во внутреннем дворе Кеделевых казарм ждали уже виселицы, он вырвался, ему прострелили ногу, он упал, и тут подоспели люди, длинными безмолвными шпалерами окаймившие улицу, они прикрыли его, подхватили и унесли прочь. С этого и началось. На следующий день весь город пришел в движение, пароходная компания «Бредель и сыновья» — ей принадлежали три четверти гавани — закрыла свои конторы, семейства служащих покинули город, гавань и рынок словно вымерли. В тот апрель были удовлетворены все требования последних десяти лет. Когда компания на первых порах пошла на уступки и в Себастьяне все улеглось, префект разместил Кеделев полк на острове Маргариты — рыбаки в ту пору еще не вернулись с осенней путины. Тогда-то и взялись за поиски, Гулля искали на пароходах, а он был тут же, на острове, можно сказать, у них в лапах. Стоило бы ему дать знак — и восстание захватило бы город, распространилось бы по всему берегу и, пожалуй, перемахнуло б в соседний округ.

Да только когда это было! Прошли, пожалуй, не месяцы, а годы. И сам он уже, видно, не тот, в ту пору в нем еще бурлила радость. Хорошо, когда человек радуется жизни, — во всем ему тогда удача. Не то сейчас! К нему уже не вернется былая беспечность, он бы и рад, да что поделаешь! От избытка сил и вздумалось ему тогда, чем воспользоваться представившейся возможностью бежать, переправиться сюда, в Санкт-Барбару. Не то сейчас, ныне все виделось ему в другом свете. Он уже не счел бы позором уехать. Не зря пришла ему вчера та мысль, ведь он и сам переменился, в нем уже не бьет ключом былой задор.

Гулль приподнялся в постели. До чего же тяжелая голова! Точно свинцом налита. Он потянулся за башмаками. Но что за глупость — шарить в темноте! И тут внезапно, словно она забилась в угол и только и ждала, чтоб он проснулся, на него навалилась тоска и схватила его за горло.

На утро между небосклоном над землей и морем протянулись лишь несколько косых прядей дождя. Небо и море были разодраны в клочья, в воздухе носился запах соли, ветер разбрасывал над Рыбным рынком пятна желтого солнечного света. В прошлом, когда Санкт-Барбара была самым крупным рыболовецким портом на побережье, на здешний рынок отовсюду стекались скупщики. А теперь Себастьян превосходил ее втрое, а Вик по меньшей мере с ней сравнялся. Судовладельцы занимали в то время оба нарядных дома с фронтонами, расположенных тут же на площади. Фронтоны эти, словно изогнутые крылья парящих в воздухе птиц, все еще реяли над рынком, да, пожалуй, и над всей бухтой, тогда как самые дома были давно сданы в аренду Транспортной компании. Акционерное общество объединенных пароходных компаний обосновалось в Себастьяне, а его отделение занимало квадратный дом, недавно построенный на том месте, где Рыночная площадь примыкает к пирсу для парусников. Для местных жителей и для округи поступали в продажу только остатки, основной улов прямо с рыболовецких шхун направлялся в глубь страны.

Поздно вечером пришла «Мари Фарер», запоздавшая на сей раз не на дни, а на недели. Ее уже числили затонувшей, пока с острова не пришло известие, что она с большим уловом объявилась за Роаком. И действительно, этой же ночью она пришла. С раннего утра перед дверью конторы выстроились женщины, искавшие работы по выгрузке и погрузке.

Уже в течение четырех лет за «Мари Фарер» держалась слава везучего судна. Как ни скудны были эти годы, она неизменно брала улов выше среднего, а как-то даже вернулась с рекордной добычей.

Далеко по площади разносился голос шкипера. Тягучим речитативом он без устали выкликал цифры своего ежегодного отсчета взятой рыбы. В завершение каждого такта этой своеобразной песни он двумя плоскими, смерзшимися в камень рыбинами, словно хлебными ломтями, хлопал друг о дружку и складывал их по две дюжины в ряд. Женщины суетливо перебегали от пирса к складу. Подошла и жена Кеденнека, она была беременна, но так худа, что живот торчком стоял на ее тощем теле, точно свиль на тонком корне. А ведь жена Кеденнека в свое время не хуже другой повязывала чепчиком нечто более заманчивое, чем острый подбородок и пара торчащих скул, и совсем еще недавно было у нее и женское лоно, и грудь.

Шкипер пропел на весь рынок последнее число отсчета, последний протяжный тон своей песни. Жена Кеденнека снова бросилась назад и остановилась, оглядываясь по сторонам, в поисках хотя бы крупицы работы. Шкипер Франц Бруйк, сосед и родич, окликнул ее:

— Послушай, Мари, когда у тебя срок-то?

— Под рождество.

— Ну и разнесло же тебя! Уж не двойню ли готовишь?

Жена Кеденнека не ответила, а только гневно сверкнула на него глазами. Но, отойдя немного, еще раз обернулась и сказала: