Вальтер послал нарочного в Барселону, наказав отыскать лучших врачей. Подлечат — эвакуировать в Одессу.

Подлечить не удалось. Ежмантовский скончался…

Хаджи подтвердил: франкисты накапливают войска на Хараме. Предстоит переброска республиканских частей.

Существуют признаки, по которым командирский глаз, чуткое ухо сквозь сегодняшнюю перестрелку угадает завтрашний день, более грозный и опасный.

Январское фронтовое равновесие приближалось к концу. Лярго Кабальеро ввел всеобщую воинскую повинность.

Мобилизация осуществлялась, однако, из рук вон плохо. Слухи, самые невероятные, ползли отовсюду: вот–вот начнется небывалое наступление, прибыли сверхмощные орудия (в Альбасете привезли восемьдесят пушечных стволов, лафеты к ним загнали в другой конец страны).

О предстоящих событиях Вальтера предупреждали и зачастившие к нему представители. Он заметил, как плотный человек в сером плаще, указывая вперед палкой, подгонял бойцов в атаку.

— Выясните, Алек, кто это, и доставьте ко мне.

Оказалось, советник Купер.

— Не могу допустить, товарищ генерал, чтобы вы игнорировали командира бригады и подменяли командира батальона. Не смею рисковать вашей жизнью.

— Ты за мою жизнь не в ответе. Лишний раз сходить в атаку всякому польза. Закалка.

Вальтер не пускался в рассуждения. Купер же, напротив, охотно распространялся о преимуществах штыкового боя, рукопашной, кавалерийского рейда.

— Умники развелись: автоматическое оружие, легированные стали, броня… В старые времена, к примеру, один генерал был против, чтоб к пушкам щитки ставили: трусость рождает.

— Тот генерал считал еще, что рабочих, студентов и евреев нельзя брать в конницу.

— Предрассудки, царю служил. Но к полезному надо прислушиваться. Учитывать надо: наша промышленность еще не все может осилить…

Вот в чей огород Горев кидал камушки, вот он, доморощенный Александр Македонский!

— Простите, товарищ Купер, нет времени для полемики.

— Ты меня при посторонних не критикуй.

— Здесь нет посторонних. Здесь мои офицеры…

Тяжелый осадок остался на душе после визита Купера.

Настолько тяжелый, что Вальтер поделился с Лукачем.

— Это смелый человек, дорогой Карль Карлович. Я знаком с ним по гражданской войне. Очень смелый.

Лукач расслабленно прохаживался по комнате, останавливался у окон, любуясь закатными отсветами на горной гряде.

— Удавалось в молодости — сберегается на всю жизнь. Конная лава для товарища Купера — молодость, клинок — победа.

— За это кровью харкать будем… Пионерам бы рассказывал…

— Откуда такая мрачность, милый Карль Карлович. Купер не из тех людей, которые определяют стратегические цели.

— На то и надежда, что не он.

— Не вижу беды, ежели советский генерал сам ведет в атаку.

— А что подумал испанский комбат, его батальон?

— Какой смелый у нас советник из Мексики, подумал комбат… Возможно, я командир–дилетант…

— Вы, Лукач, не дилетант. Когда расплюетесь с литературой…

Лукач мягко перебил:

— Не расплююсь. Чехов писал: у него литература и медицина, как жена и любовница. Одна надоест, идет к другой. Я, правда, не Чехов. Моя литература — тоже война. Сейчас не разрешаю себе ничего, кроме донесений. Гляжу на Людвига Ренна, слюнки глотаю. Потом, когда мы будем живы, я попробую…

Лукач уговаривал его остаться, но он сухо попрощался.

Чудной, однако, человек, этот Вальтер, размышлял Лукач, когда гибнут люди, делает вид, будто с гуся вода. А после пустякового препирательства с Купером точно в воду опущенный.

Как–то Лукач шутливо упрекнул его: вы диктатор, Вальтер, тиран. Тот насупился. Два года назад его назвала тираном дочка Тося, когда он велел ей помочь маме. Сверчевский отправился в школу, рассказал всему классу: жду, ребята, вашего приговора — тиран я или нет? Класс абсолютным большинством голосов постановил: нет. Дочка стала шелковой. До поры до времени…

Вспомнив эту откуда–то известную ему историю, Лукач утвердился в мысли: сложный, противоречивый человек командир «Марсельезы»…

Вальтер работал до часу ночи: читал показания пленных, изучал документы, письма. Курил и думал. Пил кофе и думал. Он давно приучил себя к мысли: мое дело — солдатское. Никаких отступлений, умозрительности. В великом и необъятном долге революционера он берет на себя армейский труд, и не пытайтесь отвлечь, расслабить.

Сейчас он сосредоточен на одном: обстановка перед бригадой. Что она таит, чем чревата?