Но и хорош был Петр, нечего сказать, мы это сейчас увидим.

Родная сестра знаменитой Дашковой, Елизавета Романовна, была открытой любовницей великого князя. Он думал, что Салтыков и Понятовский, эти счастливые предшественники Орловых, Васильчиковых, Новосильцевых, Потемкиных, Ланских, Ермоловых, Корсаковых, Зоричей, Завадовских, Мамоновых, Зубовых и целой шеренги плечистых virorum obscurorum, — дали ему право не слишком скупиться на свое сердце и вовсе не скрывать своих предпочтений.

Отношения Петра к его жене уже были давно таковы, что при первом представлении Дашковой, он ей в присутствии Екатерины сказал: «позвольте надеяться, что вы нам подарите не меньше времени, чем великой княгине».

С своей стороны порывистая Дашкова и не думала скрывать своего предпочтения к Екатерине. Великий князь заметил это и спустя несколько дней отвел раз Дашкову в сторону и сказал ей «с простотой своей головы и с добротой своего сердца» — как передает Дашкова: — «Помните что безопаснее иметь дело с честными простяками, как ваша сестра и я, чем с большими умами, которые выжмут из вас сок до капли, а потом как апельсинную корку выбросят за окно». При этом он разумеется намекал на отношения Дашковой к Екатерине, пред которой графиня решительно благоговела и которую обожала она, как пансионерки обожают своих старших воспитанниц.

На слова Петра заметила «бесстрашная» графиня, что императрица настоятельно изъявила свое желание, чтобы все оказывали одинаковым образом уважение как к его высочеству, так равно и к великой княгине.

Петра, Дашкова, несмотря на то, что он был её крестным отцом, ненавидела, но тем не менее ей было необходимо являться как и многим другим на его картежные попойки. Характер всех этих праздников быль немецки-казарменный, грубый и пьяный. Петр, окруженный своими гольштинскими генералами (в действительности, как передают Дашкова и др. — капралами и сержантами прусской службы, детьми немецких мастеровых, которых родители не знали куда деть за беспутство и отдали в солдаты), не выпуская вонючей трубки изо рта, напивался иногда до того, что лакеи его выносили на руках.

Как-то раз за ужином при великой княгине и многочисленных гостях зашла речь о сержанте гвардии Челищеве и о предполагаемой связи, которую он имел с графиней Гендриковой, племянницей императрицы, и великий князь, уже «зело» опьяневший, заметил, что Челищеву следовало бы отрубить голову для примера другим офицерам, чтоб они не заводили шашней с царскими родственницами. Гольштинские сикофанты изъявляли всевозможными знаками свое одобрение и сочувствие, Дашкова же не могла выдержать, чтоб не заметить, что ей кажется очень бесчеловечным казнить за такое неважное преступление.

— Вы еще ребенок, — отвечал великий князь: — ваши слова доказывают это лучше всего, иначе вы бы знали, что скупиться на казни, значит поощрять неподчиненность.

— Ваше высочество, — отвечала Дашкова: — вы пугаете нас нарочно: за исключением старых генералов, мы все, имеющие честь сидеть за вашим столом, принадлежим к поколению, не видавшему смертной казни в России.

— Это ничего не значит — возразил Петр, — хорош зато был и порядок во всём. Говорю вам, что вы еще дитя и ничего не смыслите в этих делах.

Все до одного молчали, и когда графиня заметила великому князю, что она в виду этого не может не радоваться тому, что его тетушка еще здравствует и занимает престол, великий князь удивительно посмотрел на смелую молодую женщину и вместо того, чтобы ей на это что-нибудь сказать, он удовлетворился тем, что высунул ей язык, — милая шутка, нечего сказать, и он часто употреблял ее вместо ответа — и в особенности будучи в церкви.

Но вот настал декабрь месяц, и слухи о серьезном состоянии здоровья императрицы проникали в народ всё более и более, а в конце месяца (1761 г.) появилась даже официальные бюллетени, сообщавшие о тяжкой болезни её величества. Видя приближающуюся кончину Елизаветы и боясь быть оставленным всеми, неуклюжий Петр Федорович принялся угощать и ласкать офицеров и всё это делал с чрезвычайной неловкостью. Орловы, Дашковы и пр. — партия Екатерины — смотрели на приближавшийся переворот крайне серьезно, и если Екатерина и уверяла свою подругу графиню Дашкову в том, что у неё насчет ближайшего будущего нет никакого плана, что она отдается на Божию волю и на него одного полагает свои надежды, то она говорила это, обманывая преданную ей Дашкову, так как судьбу свою поручила она далеко не одному только Богу, но и Григорию Орлову, с которым вместе она обдумывала свой план, и Орлов в тиши уже вербовал гвардейских офицеров.

В Рождество Елизавета скончалась, благословляя своими грязными руками не менее того грязную парочку наследников на прародительский престол. Не стало великодушной просветительницы, великой монархини, о которой придворный историограф говорит, «что она двадцать лет правила самым незначительным образом, была постоянно до бесчестия пьяна, проводила ночи и дни, отдаваясь исключительно одним только самым скотским страстям, и сослала за это время до 80 000 человек в Сибирь».

Петербург мрачно принял весть о кончине царицы, и было действительно о чём горевать: ведь царем провозгласили полуидиота Петра!

Петр III, и сделавшись императором, не хранил никакого декорума, и попойки продолжались по-прежнему. А также и семейная жизнь его не приняла другой физиономии, и даже близко стоявшие к новой государыне утверждают, что они с этой поры еще того меньше стали друг друга понимать. В манифесте, опубликованном в день восшествия на престол, об Екатерине не упоминается ни одним словом.

Апартаменты августейших супругов были расположены в двух совершенно особо лежащих флигелях дворца, и если Екатерина и являлась каждое утро в рабочую комнату императора, то он не дарил ей решительно никакого внимания, и, обиженная, сконфуженная, удалялась она опять «на свою половину» и право стоит ли тому удивляться, что она искала счастья помимо Петра, и разумеется и нашла его у своих «как день прекрасных» Салтыковых, Орловых, Понятовских et cetera, et cetera… К обеденному столу Екатерина не являлась, и её место было занято графиней Елизаветой Романовной Воронцовой, назначенной в камер-фрейлины государыни, но прислуживавшей в действительности государю, возле покоев коего и помещались её комнаты и откуда она как верный и преданный слуга и являлась по первому зову его величества, будь это ночью или днем.