Отсюда, сопровождаемая измайловцами, Екатерина направилась в Казанский Собор, где уже заставила себя чествовать самым церемониальным образом. И здесь эта бесстыдная женщина перед святым алтарем совершила еще новое тяжкое преступление: вместо того, чтобы, как требовало постановление того времени, провозгласить на царство Павла, «сына» Петра Федоровича, а за собой удержать лишь титул регентши, она с согласия своих соучастников, объявила себя Самодержавной всея России Императрицей, — на что однако не имела ни малейшего права.

Когда Дашкова с чрезвычайными усилиями пробралась до Екатерины, они бросились друг к другу в объятия и только и могли выговорить: «Ну, слава Богу! слава Богу!»

Далее Дашкова выражала неоднократно свое удивление тому, что переворот так «легко удался, без особого плана, людьми вовсе не согласными между собою, нисколько не схожими ни образованием, ни характером, ни положением» — и она говорит: если принять всё это в соображение, — «то участие перста Божия мне становится ясно». К последним словам Александр Герцен верно замечает: переворот конечно был необходим, но если перст Божий так прямо участвовал в нём, то в этот день руки у Бога всё же не совсем были чисты.

Чтобы не вызвать волнений в народе и облегчить совесть чиновников и верноподданных на присяге, заговорщики распространили по городу слух, что император Петр, де упал в Ораниенбауме с лошади и притом так несчастно, что остался на месте мертвым. Но на самом деле несчастный шут еще жил, не подозревая такой скорой развязки, празднуя оргии в своем Ораниенбаумском дворце с своей неразлучной Романовной.

После возмутительного и наглого обмана, разыгранного в Казанском Соборе, бесстыдная клятвопреступница изъявила желание стать во главе верного войска и идти в Петергоф. Она надела мундир прежней преображенской формы, взяв его у капитана Талызина. Дашкова тоже, но сержантский мундир — и с Богом в путь!

Заметим при этом, что как только Екатерина приехала в Петербург, солдаты без всякого приказа сбросили с себя новые мундиры и надели старые петровские (Петра I-го) и показали таким образом, что Петр III был для них ничем.

Пока Дашкова переодевалась, собрался чрезвычайный совет под председательством самой царицы, составленный из высших сановников и сенаторов, находившихся под рукой. Часовые, расставленные у дверей зала пропустили в него между прочим и молодого офицера с удивительно смелой поступью и отважным видом. Никто кроме Екатерины не узнал в нём Дашковой; она подошла к царице и сказала ей, что караул очень плох, что так пожалуй пропустят и Петра в совет, если он вдруг вздумает явиться. И видно из этого, как всё это общество мало знало бесхарактерность жалкого царя: и знай он даже, что в этом зале решалась его участь, он по своей уже одной бесшабашности не явился бы туда, чтобы хотя бы одним словом попытаться вступиться за себя. Разумеется, караул был немедленно усилен, а в зале императрица диктовала Теплову манифест. Тут-же объявила она присутствовавшим, кто был этот молодой офицер, вошедший так sans facon в зал и шептавшийся с ней. Само собою седовласые сенаторы встали со своих мест и подобострастно приветствовали храбрую и энергичную заговорщицу.

Приняв нужные меры для спокойствия столицы, царица и Дашкова сели по-мужски на лошадей и по дороге в Петергоф сделали смотр двенадцати тысячам человек. Прием новой правительницы бил всюду «самый сердечный и восторженный».

В Красном Кабаке инсурекционная армия сделала привал. Надобно было дать людям отдых, ведь вот уже двенадцать часов, как они на ногах. Императрица и Дашкова, не спавшие последние ночи, были тоже сильно утомлены и нуждались в отдыхе. Дашкова на скорую руку постлала на диван шинель, взятую у одного из полковников, расставила около дверей и под окнами часовых и бросилась вместе с новой самодержицей, не снимая мундиров, в эту незатейливую постель, чтобы на час или другой уснуть.

Герцен говорит: нельзя не признаться, что есть что-то необыкновенно увлекательное в этой отваге двух женщин, переменяющих судьбу империи, в этой революции, делаемой красивой, умной женщиной, окруженной молодыми людьми, влюбленными в нее, между которыми на первом плане красавица 18-ти лет, верхом, в преображенском мундире и с саблей в руках.

Несчастный Петр в это время ездил из Ораниенбаума в Петергоф и обратно, не умея ничего придумать, ни на что решиться. Он искал свою дорогую супругу по комнатам павильона, за шкафами и дверями, как будто она с ним играла в жмурки, и не без самодовольства повторял своей Романовне: «вот видишь, что я прав, я был уверен, что она сделает что-нибудь, я всегда говорил, что эта женщина способна на всё».

Еще возле него стоял престарелый вождь Миних, еще вся Россия и часть Петербурга были не против него, но он уже совсем был вне себя, растерялся и решительно не знал, с чего начинать. Показав пример невероятной трусости под Кронштадтом, он велел императорской яхте грести не к флоту, а снова к Ораниенбауму, — дамы боялись качки и моря, Петр же боялся всего. Ночь была тихая, лунная. Жалкий император спрятался в каюте со своими куртизанами, а на палубе сидели в мрачной задумчивости и с досадой, стыдом и грустью на сердце два героя — Миних и Гудович. Они теперь увидели, что против воли нельзя спасать людей.

В четыре часа утра пристали они снова к Ораниенбауму и с понурыми головами и дрожью во всех членах, тайком, как трусливые воры, вошли во дворец. Петр засел за письменный стол: он писал письмо к Екатерине.

В те же четыре часа седлали двух лихих коней, одного для императрицы, другого для Дашковой, и вот они снова веселые и исполненные энергии перед войском, выступившим в пять часов в поход и остановившимся отдохнуть у Троицкого монастыря.

Тут начали являться один за другим гонцы Петра, привозя одно предложение глупее другого: он отказывался от престола, просился Христом-Богом в Голштинию, признавал себя виноватым, недостойным царствовать и т. п. — Екатерина ответила ему, требуя от него, чтоб он безусловно сдался, во избежание больших зол и обещала при этом устроить ему наивозможно лучшую жизнь в одном из загородных дворцов, по его выбору.