Безусловно, в каждый из этих периодов образовывались новые формы ассоциаций, которые могли быть очень разными в политическом или социальном отношении и даже, о чем подробно пойдет речь впереди, противоречить возвышенным целям. И тем не менее в разговоре об ассоциациях и связанных с ними нравственно-политических запросах речь идет о феномене долгого XIX века, который выходит за рамки эпох и отдельных государств – так же, например, как популяризация наук, стремление к нравственному усовершенствованию мира путем социальных реформ или подъем национализма, которые часто использовали общественные объединения в качестве инструмента.

Такой сравнительный взгляд на богатую картину общественности XVIII–XIX веков до сих пор отсутствовал. Вместо этого ассоциации часто служат примером для резкого различения особенностей американской демократии (а во многих отношениях и политической культуры Великобритании) и континентальных европейских обществ. Этот тезис также восходит к «Демократии в Америке» Токвиля, поскольку отсутствие ассоциаций, особенно во Франции, служило для него подтверждением недостаточной общественной самоорганизации европейских социумов. Взгляд Токвиля на американское общество был взглядом французского аристократа. Он анализировал угрозу для социального порядка Старой Европы, которую грядущая демократия в его глазах неизбежно несет с собой. Токвиль не замечал, в какой степени ассоциации начали менять социальный порядок на европейском континенте в то время, пока он писал «Демократию в Америке». Ему, представителю столичной аристократии, оставались чужды социальные круги локального буржуазного общества французской провинции, где общественные объединения пользовались большой популярностью. Поскольку весь интерес Токвиля в отношении социального порядка Старой Европы был прикован к государству, от него ускользнула важная характеристика ассоциаций: их укорененность в локальном обществе. Как показала Кэррол Харрисон, «клубы джентльменов, хоровые группы, ученые общества и прочие ассоциации – все были по преимуществу провинциальными. ‹…› В случае с общественными ассоциациями Париж был не лучшим местом для наблюдений за французским обществом» [18] . Часто ограничительное законодательство об ассоциациях говорит о позиции государства по отношению к общественным объединениям своих граждан, но не о действительном масштабе городского социального общения. В течение всего XIX века, констатирует Морис Агюйон, не только во Франции, но и во всей континентальной Европе друг другу противостояли общество, которое поддерживало ассоциации, и враждебное к ним государство [19] . Отсюда же, по иронии судьбы, вытекает, что деятельность ассоциаций в Европе документирована несравненно лучше, чем в Соединенных Штатах или Великобритании, – в актах государственных органов, которые с подозрением следили за обществами и кружками.

Зачарованный взгляд на гипертрофированную роль государства в Европе препятствовал Токвилю (как и Гегелю с Марксом, что имело серьезные последствия для политической теории «гражданского общества») увидеть роль, которую общественные объединения играли не только для Соединенных Штатов, но и для европейских обществ его времени. Это одна из причин, почему до сих пор нет сравнительных исследований на данную тему. Другая примыкающая к ней: в национальной исследовательской литературе ассоциации изучались преимущественно в связи с процессами складывания классов, особенно образования средних классов. Уже для XVIII века, и в еще большей степени для XIX, в ассоциациях видели общественную форму социализации буржуазии. Этот тезис социальной истории, безусловно, был плодотворным; благодаря ему появились монументальные эмпирические исследовательские проекты по истории ассоциаций США и Западной Европы, а в последнее время также средних классов Центральной Европы и России, на результаты которых опирается и настоящий обзор. Но допущение тесной связи между «буржуазией», «гражданским/буржуазным обществом» и «ассоциацией» часто приводило к ошибочному обратному выводу: в тех обществах, которые не были «буржуазными» в политическом отношении и в которых отсутствовали социальный субстрат «буржуазии» и единая утопия «буржуазного/гражданского общества», не могло быть и ассоциаций. Однако если не подводить под практики гражданского общества конца XVIII–XIX века социально-политические цели, о которых оно и представления не имело, то открывается доступ к его собственному эмпирическому миру: по-прежнему живой традиции политического мышления раннего Нового времени, в котором «буржуазия» ассоциировалась с добродетелью и коллективизмом, а не указывала еще на особый социально-экономический класс со своими политическими интересами [20] . Так в либерализме XIX века становятся видны не только следы классического республиканизма, но и транснациональность как его фундаментальная черта. Идеи и социальные практики – такие, как общественные объединения – не сводимы к одному социальному классу. Не только в восточноевропейских странах, лишенных сильного среднего класса, образованное дворянство, а также другие небуржуазные слои были причастны к тогдашней «страсти к ассоциациям» [21] .

В настоящем обзоре будет сделана попытка наглядно представить переплетенные между собой истории (entangled history, histoire crois'ee) Соединенных Штатов, Великобритании, Франции, немецких государств, включая Австро-Венгрию, а также России, сфокусированные на феномене общественных ассоциаций. В отличие от социально-исторического сравнения в строгом смысле двух или более национальных сообществ (которое в столь кратком обзоре все равно было бы невозможно реализовать), общественные ассоциации не будут ограничены прокрустовым ложем идеальных типов и путей модернизации Запада [22] . Соотношение с западными идеями и практиками, как и различение «цивилизованного» и «отсталого» само по себе исторично и не может быть универсальным масштабом [23] . Цель – не выявлять резких, безусловно имевших место национальных различий, которые бросались в глаза уже людям тогдашней эпохи и подчеркивались ими в процессе национализации европейских обществ в течение XIX века. Наша задача, напротив, – проследить удивительный феномен социальной практики, который возник в различных странах и регионах, отчасти на основе общих идейных влияний, и который мог тем не менее привести к различным политическим последствиям [24] .

Такая попытка реконструкции общественных ассоциаций в их транснациональном взаимодействии нуждается по меньшей мере в трех оговорках:

1. Границы для обзора создает состояние исследований. Тезис о том, что общественные ассоциации представляют собой визитную карточку либеральности и цивильности американского (и английского) общества в отличие от континентально-европейских, – в основе долгой традиции и богатого спектра исследований об ассоциациях в англосаксонских странах. Представляется неправильным не учитывать общественные ассоциации, чтобы сконструировать автохтонную «европейскую историю». Говоря о нравственно-социальном значении ассоциаций, Токвиль и его современники с континента всегда имели перед глазами американское и английское общество.

Однако начиная с 1970-х годов историки Франции и Германии подвергли ревизии бытовавший ранее тезис о том, что общественные ассоциации не играют роли для социальной истории. Начиная с 1990-х годов исследования Габсбургской монархии и Российской империи открывают собственную динамичную историю ассоциаций и ставят вопрос о значении традиций гражданского общества в государствах, которые существовали не в форме буржуазных обществ [25] . И именно потому, что исследования здесь только начались, центрально- и восточноевропейскому развитию следует уделить особое внимание. В то же время в таком обзорном труде невозможно полностью устранить диспаритет. Исследовательская литература на пути с Запада на Восток становится не просто более скудной, – отсутствуют обобщающие работы по ассоциациям отдельных национальных обществ (то же самое, к примеру, по Соединенным Штатам), которые охватывают всю эпоху целиком. Практически не существует также отдельных работ по транснациональному трансферу идей и социальных практик культуры социального общения.

2. Чтобы синтез разнообразных отдельных работ имел смысл, обзор должен быть ограничен и тематически. Не все формы общественности можно проследить в транснациональном и диахронном сравнении. Если следовать различению Токвиля между les associations politiques et industrielles (ассоциациями политическими и промышленными) и les associations intellectuelles et morales (ассоциациями интеллектуальными и нравственными), фокус, как правило, будет направлен только на последние. История политических ассоциаций относится к истории образования партий и к политической истории в узком смысле. Сравнение потребовало бы здесь самостоятельного отдельного обзора каждого случая, как и в случае с историей промышленно-ремесленных ассоциаций (в том числе профсоюзов и объединений работодателей), которые прежде всего служили экономическим интересам и которые относятся к сфере экономической истории. Когда далее в соответствии со словоупотреблением эпохи говорится об «ассоциации», имеются в виду те общественные объединения, во главе угла которых было социальное общение и его социальные, нравственные, а отсюда, в представлении современников, и политические последствия. Эти объединения характеризуют формализованные правила (процедура приема, уставы и т. п.), принципиальное равенство членов, автономные цели (обычно в широком смысле moral improvement/совершенствования нравов) и добровольность объединения. Именно добровольность и, по крайней мере в идеале, социальная и правовая открытость отличает ассоциации от прежних корпораций, принадлежность к которым решало рождение и сословие, которые определяли в широком смысле правовой статус своих членов [26] . Неформальная же общественность – будь то аристократические салоны или буржуазные семьи, английские кофейни или русские чайные, освящение национальных памятников или космополитические курорты – хотя и не исключена из тематики, может быть затронута лишь мимоходом, поскольку она сделала бы поле исследования необозримым.

3. Наконец, в обзоре ставится вопрос об амбивалентных отношениях между демократией и социальным общением, – акценты, таким образом, расставляются по-иному. До сих пор внимание к общественным объединениям преимущественно было привлечено в связи с возникновением «буржуазии», «буржуазного/гражданского общества» или «публичной сферы» (в понимании Юргена Хабермаса) [27] . Ассоциации безусловно можно рассматривать как часть этих исторических процессов; и о них далее часто будет идти речь. Однако главной проблемой ассоциаций в XIX веке была амбивалентность соучастия и эксклюзивности. Токвиль и его современники редко говорили о soci'et'e civile (гражданском обществе). Их темой, и не только в отношении общественных объединений, была демократия и ее угрозы. Self-government (самоуправление) для большинства либералов означало первоначально нравственный и просвещенный контроль над собой, навык которого приобретался в социальном общении с другими, в противоположность «тирании большинства». Наоборот, практика и идея общественных объединений в течение столетия подверглись социальной демократизации: теперь в ней участвовали и те, кто не считал себя гражданами/буржуа или либералами – например, рабочие или социалисты. Общей тенденцией, не только в истории французских ассоциаций, было, по словам Мориса Агюйона «умножение, диверсификация и, разумеется, либерализация» [28] . Упрощая, можно сказать, что мужчины (но во все большей степени и женщины) в XIX веке приобретали свой первый опыт демократических и гражданских (в смысле civic), но не обязательно «буржуазных» практик прежде всего в общественных ассоциациях, имевших собственное устройство (уставы), выборы, должности, комиссии, речи, ритуалы, правила, протоколы, годовые отчеты и суды (чести). В эпоху, когда большинство стран на европейском континенте существовало в форме конституционных монархий, ассоциации, по меньшей мере начиная с 1830-х годов, действовали как школа демократии.