— Привет! — осклабилась она. — Этого только не хватало. Знаешь, кого я не терплю? Ласковых мужичков с усами и бачками.

Рука моя невольно потянулась к щеке.

— Это не бачки, — сказал я.

— Я разве это утверждаю?

Она прыснула. И стала хохотать как сумасшедшая.

Но неожиданно умолкла, будто испугалась или вспомнила о чем-то важном, и сказала:

— Ты что, серьезно хочешь подать заявление, Алеш?

— А ты нет?

Она не ответила.

Я сказал излишне громко:

— Если у тебя есть парень, ты можешь…

— Тс-с, — зажала она мне рот ладонью.

И сразу я повеселел. Может, он у нее и есть, но это несерьезно. Может, я лучше. Девчонка начинала проявляться. Конечно, она положила на меня глаз еще в «Славии». И как я сразу не сообразил! Я улыбнулся и сказал себе мысленно: «Некоторые вещи, Алеш, до тебя доходят туго. Не все, понятно», — с жаром поспешил я себя успокоить. И тут же вспомнился Ондроушек. Плечишки, стиснутые синим пальтецом, тяжелая лобастая голова… Как только, несмотря на весь ее объем, вмещает она в себя столько войн и перемирий, деклараций, деятелей, базисов, революционных перестроек и будителей? На них-то он меня и словил — на Эмануэле Арнольде и его отношении к восемьсот сорок восьмому году[8]. «Ему-то все это раз плюнуть», — подумал я и помрачнел, представив себе, что меня ожидает — и именно теперь, когда я встретил интересную химичку, которая сыплет уравнениями, как из рукава. На этом месте размышления мои прервала Ладена:

— Ты сердишься?

— Зачем?

С чего я должен был сердиться?

— Но ведь и я не знаю, есть ли у тебя девушка…

Я мог ей, разумеется, сказать, что никакой большой любви у меня нет, когда же она наконец могла возникнуть, явился Колман, пригласил Итку Пражакову на святки в Шпиндл, а в феврале еще раз — на субботу и воскресенье… и в понедельник мне на лекции сказал своим сонорным голосом, который слышен даже у доски: «Ты, Алеш, дешево отделался. Характеристику я этой производственнице не даю. Не более как истеричка, перекормленная аспирином».

— Послушай, не поговорить ли нам о чем-нибудь другом? — сказал я, чтоб прогнать тяжелое воспоминание.

— Именно это я хотела тебе предложить, — миролюбиво отозвалась Ладена.

Настала пауза, во время которой я смотрел на Ладену, а Ладена на меня, и оба думали, что ничего-то друг о друге мы не знаем, хотя уж перешли на «ты», раскуриваем вместе одну сигарету и собираемся вступить в законный брак.

Мне захотелось рассмеяться и Ладену успокоить. Первое, что пришло на ум: «Кто старое помянет, тому глаз вон. Не будем ворошить прошедшее…» Но тут я понял, что не так-то это просто. Мне надо было знать о Ладене все — по крайней мере самое существенное; я чувствовал, что вечер наш затянется, а это было хорошо. Это я любил больше всего: пламя свечи и над ним — неразгаданное девичье лицо, поверхность гладкого стекла под пальцами, интимный разговор до ночи… А после — не обязывающее обещание: «Завтра я позвоню!» И в наступившей тишине у нас за столиком я захотел сказать что-то по правде умное, но не придумал ничего и попросил налить еще две рюмки.

Ладена заказала, кроме того, пакетик жареной картошки, и разговор, естественно, переключился снова на академические темы.

Я слушал невнимательно, смотрел на ее руки, на гладенькое горло — она все время запрокидывала голову, когда брала губами лепесток картошки, — движения ее были изящны, а батник с тремя расстегнутыми пуговками делал ее ужасно притягательной, и я задумался о том, буду ли я ее когда-нибудь любить.

Внезапно она насторожилась и спросила:

— Ты что?

— Как что? — комично вытаращил я глаза.

— Глядишь, как землемер.

— А как глядят землемеры?

— Вот так, как ты! Я тебя спросила, почему ты выбрал языки. Чем тебя увлекла именно индология?

— Папа мечтал, что я буду врачом, мама настаивала на техническом — у них в роду все были техники, и мама думала, что я, скорее, в их породу…

— А тут еще дедушка с бабушкой… — осклабилась Ладена.

— Представь себе, именно так и было. Дед органически не выносит докторов. А всяких техников и разных там экономистов пруд пруди. «Берись, — говорит, — за то, чего никто не знает».

— Хм, — укоризненно прищурилась Ладена, — а своей головы нет.

— Ты не форси! — сказал я скучным голосом, почувствовав, что она считает меня недотепой. — Ты-то, конечно, с девятнадцати лет знала: в единой химии твое спасенье!

— Школу я кончила в восемнадцать, а в институт пошла позднее. Сперва проверила свои педагогические данные на продленке, иногда даже подменяла заболевшую учительницу — согласно циркуляру номер тридцать три — и работала техником в Теплицах.

— Ну, ты герой! А час назад ты, помнится, упоминала об Усти. Что у тебя там мама и так далее…

— Поезда ходят всюду, — отпарировала Ладена, — только не каждый в вагоне учит химию, чтоб сдать наконец трудный вступительный экзамен.

И снова меня охватило ощущение, что она меня принизила, гордая тем, чего ей удалось достигнуть. И было смешно, что я хочу ее в этом разубедить.

— Благодарю за разъяснение, — сказал я. — Я лично в институт попал по блату, поскольку…

Я запнулся, хотел сказать: «Поскольку папа мой главврач», но усомнился вдруг, что превратил отца именно в главврача, а не в директора, и разом отчеканил: