Шрифт:
В самом начале своих скитаний Дата чистосердечно помогает людям нищим и обездоленным, отставному солдату и его жене, чтобы с удивлением убедиться, что те, разбогатев, угнетают более слабых и только сеют новую зависть там, где ее и раньше было достаточно... Туташхиа всегда берет нравственный постулат, кажущийся элементарным, очевидным, не требующим доказательств, и начинает искать эти доказательства. И попадает из одного трудного положения в другое.
Казалось бы, что может быть естественнее, чем разъяснить людям, попавшим в унизительное положение, причину их состояния, помочь им распрямиться? Так и поступает Дата, увидев, как в дальней «святой» обители ханжа и святоша Сетура нещадно эксплуатирует своих подопечных, жалких бедняков. А завершается благое вмешательство Даты в чужую жизнь нещадным его избиением, и бьют его как раз те, к кому он шел с открытым сердцем.
Можем ли мы понять героя, когда он решает ни во что не вмешиваться, никому не помогать ни словом, ни делом? В какой-то мере, да. А вот в горном духане, по сути, из-за невмешательства Даты происходит преступление — распоясавшиеся разбойники убивают хозяина духана и соблазняют его алчную и глупую дочь, которая после всего случившегося сходит с ума.
Довод и немедленно контрдовод. В таком построении романа есть известный рационализм. Признаем его правомерность: вряд ли можно считать истину доказанной, пока не исчерпаны все аргументы против нее.
Множится список гуманных дел, совершенных Датой с помощью силы (она теперь— способ сеять добро), с помощью оружия и своей репутации лихого абрага. Он освобождает людей, захваченных грабителями, жестоко наказывает предателя, приговаривает к смерти убийцу. Но так ли уж всесильна сила? А то ли это средство сделать людей лучше? Да и беспокоит Дату положение близких людей, которые вынуждены терпеть из-за него, абрага, множество неудобств. К тому же людская молва (не без помощи Зарандиа) приписывает Дате тяжелые преступления, и в них верят...
Непротивлением злу и осознанием высокой роли мученичества во имя людей отмечены последние дни знаменитого абрага. И опять-таки: открыл ли он универсальную формулу целостного и гармоничного людского бытия? Сложная ткань романа сопротивляется однозначным толкованиям.
Так о чем же роман не в конкретно-исторической, а в философской его части? В чем же суть развернутой, многостраничной притчи? Кажется, Дата Туташхиа не пропустил ни одного возможного ответа на вопросы, волновавшие его всю жизнь.
Он выбирал — в каждом случае сознательно и обдуманно, исходя из требований высокой нравственности — свою линию поведения, свой способ участия в человеческих делах. И убеждался, что за первым же житейским углом ждет его какая-нибудь неожиданность, на которые так богата реальная жизнь, что люди и обстоятельства не хотят соответствовать выработанным заранее меркам.
Понял благородный абраг и то, что даже самый верный выбор своей позиции в жизни, в сфере морали еще не гарантирует ни душевной гармонии, ни эффективности усилий в борьбе со злом, что борьба эта не может прерваться и на мгновение. И, как в его собственном случае, оказаться тщетной из-за самого порядка вещей в самодержавном государстве и его обществе.
Как это трудно — сделать нравственный выбор, поистине достойный человека! И как это мало, если говорить о преобразовании действительности, созидании подлинной личности...
Если еще и еще раз присмотреться к роману «Дата Туташхиа», поневоле придешь к выводу, что по самой своей внутренней структуре он скептичен по отношению к проблеме выбора. Герой романа множество раз меняет, пробует, выбирает то или иное отношение к миру, к человеку, но ни разу эта определенность не приносит ему удовлетворения, не помогает решить духовных проблем мятущегося абрага. Его предназначение — искать истину, и один ее вариант вряд ли способен утолить этот духовный голод.
На пути Даты есть все — и розы, и тернии, нет только остановки и успокоения.
Люди оказались неспособны понять, оценить, взять в свой духовный арсенал неистовое горение, высоту духовной устремленности благородного абрага? Роман вовсе не подходит к таким прямолинейным утверждениям. Это, напомним еще раз, притча с понятными условностями жанра. Притча, помимо всего прочего, представляющая в концентрированном виде людскую алчность, бездушие, презрение к слабым, пресмыкательство перед сильным, злобу — все то, чего не должно быть в жизни, достойной человека, в жизни, которую он, безусловно, заслужил, в жизни, путь к которой помогают проложить и самоотверженные идеалисты, подобные Дате Туташхиа.
Пафос таких романов принято называть трудным. Но он способен найти благодарный отклик у современного читателя, проявляющего интерес к масштабным бытийным проблемам.
Наверное, широкое обращение к большим философским категориям не обходится в грузинской прозе без издержек. Может возникнуть известная перенасыщенность текста серьезными понятиями, существующими уже словно бы отдельно, отстраненно от конкретной человеческой психологии. Но сама интенсивность существования в современной литературе духовных и нравственных ценностей — примечательное и симптоматичное явление.