Отца остановил и Данила.

— Петрович, сядь. В сердцах греха наделаешь. Остынь, завтра с ним поговоришь. Не рушь беседы. Мы ведь с тобой год как не виделись.

На столе в кухне стояла начатая четверть самогона. На лавке и на бабушкином сундуке расположились еще два незнакомых мне мужика и баба, что сидела на возу в клетчатом платке. Лица у всех — или от выпитого самогона, или от ветра и солнца — были красные, возбужденные. Бабушка хлопотала у шестка печи. На сковородке горячим парком дымились крупные куски жареной щуки. «Привезли кормачевцы, — подумал я. — У нас последнее время щука почти вся вывелась, ловятся лишь караси да ерши». Брата в избе не было.

— Папаня, а где Мишка? — спросил я отца, чувствуя, как вся злость, накопленная за дорогу, словно испарилась.

— Понес матери передачу. Есть хочешь? Садись.

Запах жареной рыбы щекотал ноздри, дразнил.

— Погоди, успеешь за стол! Посмотри на свои руки, — встряла в разговор бабушка, которая вечно все замечала, до всего ей было дело.

Я пошел в сени и для вида раза три громко звякнул соском чугунного умывальника, в котором воды было на донышке. А грязь на руках размазал, оставив ее на мокрой холщовой утирке.

Сел между разрумянившейся бабой и Данилой, который только что разлил по граненым стаканам самогон и поздравил отца с новорожденной.

Почуяв запах жареной рыбы, вбежали Толик с Петькой. Остановились у печки и, переминаясь с ноги на ногу, глядели то на отца, то на бабушку. Оба ждали команды отца. За столом он был строг и не всегда, не при всех гостях мог посадить за общий стол детей. По лицу отца, который, поднеся ко рту стакан с самогоном, вдруг задержался, я понял, что он решает: пригласить малышей к столу или сказать бабушке, чтобы та покормила их попозже.

— Ну, что? — спросил отец, переводя взгляд с Петьки на Тольку. — Щучки охота отведать? Мамаша, — отец круто повернулся к бабушке. — Посади их в горнице. Да смотрите скатерть не обляпайте.

Толька и Петька схватили со стола по куску хлеба и юркнули в горницу.

Когда мужики выпили по полстакана самогона за новорожденную и, кряхтя, закусили солеными огурцами, я, осмелев, повернулся к Даниле.

— Дядя Данила, а когда лошадей поить?

— Потерпи, скоро поедем. Только на гнедка мне, наверное, придется сесть самому. Уросливый, чужих наровит сбросить, шайтан. Признает только меня.

— Это, случайно, не тот, о котором ты говорил прошлой осенью? Еще объезжать собирались? — спросил отец, наблюдая за бабушкой, которая вначале отложила для малышей в алюминиевую миску три куска жареной щуки, а потом, передумав, один кусок взяла назад. — Мамаша, да положи ты им по два куска, пусть поедят как следует, они же голодные. — И тут же жестом руки и наклоном головы молчаливо извинился перед Данилой. — Вижу по всему, что жеребец высоких кровей. А грудь-то, грудь…

— Тот самый, — хмуро протянул Данила, сдвинув брови. — Да ждали мы от него больше. Не в те руки попал, когда к седлу приучали. Погорячились, сорвали норов. Пришлось запрягать в оглобли. А ведь как я на него надеялся. Думал, для скачек подготовим. Уж призы кое-кому снились. А вон получилось вишь как — охомутали.

Мишка пришел из роддома, когда мы уже поужинали и за околицей показалось стадо. Любуясь гнедым жеребцом, отец трогал его холку, тыкал кулаком в грудь, ладонью проводил по тугому лоснящемуся крупу и зачем-то, нагнувшись, обхватывал пальцами ноги коня повыше копыт. Заметив Мишку, отец встал и стряхнул ладони.

— Ну, как мать? Не подходила к окну?

— Пока не разрешают. Та утрешная тетка сказала, что маманя чувствует себя хорошо.

— Ну, ступай, ешь, там тебе оставили. А потом выходи — посмотрю, кто из вас усидит на гнедке.

Я глянул на отца: шутит или говорит всерьез? Только что за столом Данила говорил: конь с норовом, всех, кроме него, сбрасывает. В глазах слегка захмелевшего отца я заметил блеск, который в них вспыхивал, когда в душе его просыпалась лихость. А уж того и другого у него хоть отбавляй. Чего только не рассказывала про него мама. Как отец в молодости с завязанными глазами на спор забирался на колокольню аж до самого креста и переплясывал всех знаменитых плясунов. Лошади слушались его как колдуна. Не было на конном базаре такого норовистого скакуна, чтоб он не сел на него верхом и, вдоволь натешившись буйством жеребца, когда тот вставал на дыбы и бросался в разные стороны, давал круг почета от старой церкви до новой, наводя страх и ужас на шарахающихся в стороны прохожих.

Пока Мишка ужинал, отец, Данила и два его напарника-кормачевца — молчаливый молодой детина саженного роста и стриженный наголо парень, острым ножичком вырезавший на кнутовище тонкие узоры, — сидели на осиновых бревнах. Я не отводил глаз от гнедого жеребца. Он притягивал меня, словно магнит. Я даже не заметил, как в нашем дворе появились Пашка Шамин и Трубичка. Опасливо поглядывая на отца, недовольство которого не раз испытали на себе, когда не вовремя приходили к нам и сманивали детей на озеро купаться или разорять утиные гнезда. Трубичка стоял у калитки и ждал, когда я его позову, а Пашка, подойдя к рыжей кобыле, гладил ей бок, кидая опасливый взгляд на отца.