Разговор с отцом у Мишки был тяжелым. Как на грех, к нему на стройку в тот день нагрянул председатель райисполкома Холодилин. Застав плотников за перекуром, он учинил разнос отцу, обозвав их лодырями, разгильдяями и пьяницами. А теперь преподнес «подарочек» еще и Мишка. Хорошо, что отец не знал, что начальником лагеря оказалась, как на грех, жена Холодилина, инспектор райзо. Дело могло бы принять другой оборот.

Два раза руки отца тянулись к медной пряжке брючного ремня. И оба раза удерживала его бабушка, которая во всех случаях жизни, когда накатывалась беда, обращалась с молитвой к Господу Богу. И теперь, уединившись в горенке, на коленях она клала земные поклоны перед иконой Христа Спасителя. Я слышал шепот ее молитвы и даже успел перехватить суровый и гневный взгляд отца, который он метнул на бабушку. Но эта молитва остановила отца. Да тут еще мама вовремя протянула ему записку.

— Что это? — в сердцах спросил отец, рассеянно глядя на мятую бумажку.

— От начальницы лагеря. Пишет, что вместо Мишки можно послать Ванюшу.

Отец взял у матери листок из тетради в клетку и прочитал:

Загогулины подписи были неразборчивы, а фамилию начальницы отец к счастью не спросил.

Сборы мои были недолгими. Все, с чем вернулся из лагеря Мишка, стало теперь моим добром. В заляпанный потускневшими чернильными пятнами холщовый мешочек, когда-то служивший школьной сумкой, бабушка положила мне в дорогу краюшку ржаного хлеба, бутылку молока, пяток круто сваренных яиц и пучок зеленого лука.

Двойственное чувство томило мою душу. Робкая тайная радость, что я еду в пионерский лагерь, смешивалась с горечью сочувствия к Мишке, которому так не повезло. Вначале я думал, что в душе его затаится обида, но понял, что неправ, как только в сенях брат подошел ко мне и тихо, так, чтоб не слышала бабушка, сказал:

— Только ты не балуйся… А то и тебя в два счета. Она теперь на нас зуб имеет.

Я заверил Мишку, что все будет в порядке.

Уходя на работу, отец строго-настрого наказал:

— Смотри, Ванец, если и ты выкинешь какой-нибудь фортель — плохо тебе будет.

Бабушка не дала мне и рта открыть в свое оправдание.

— Ванюшка-то уж не подведет, поди отличник. Зря что ли две грамоты висят в киотках. Их кому попало не дают.

Заверения бабушки, казалось, успокоили отца, он положил свою широкую тугую ладонь мне на плечо и, присев на табуретку, ласково посмотрел в глаза.

— Будете купаться, далеко не заплывай, слушайся старших. На тебя я надеюсь. — Переведя взгляд на Мишку, посуровел. — А ты проводи его. У переезда посадишь на попутную машину или подводу. Сейчас всю неделю кундранские мужики возят кирпич для школы. А это — по пути. Посадят. Если не возьмут задарма, дай рубль.

После ухода отца на работу мама накормила нас, попрощалась, поцеловала меня, и мы отправились к переезду. На мое счастье попутная машина из Кундрани, нагруженная кирпичем, подъехала к переезду, когда полосатый шлагбаум загородил ей дорогу. Я не слышал, что говорил Мишка шоферу, вскочив на крыло грузовика, но отчетливо видел, как он, кивнув в мою сторону, сунул ему в руку засаленный рубль.

Мишка и грузчик, здоровенный вислогубый парень, синяя сатиновая рубаха и штаны у которого были измазаны красной кирпичной пылью, подсадили меня на машину.

Первый раз я покидал Убинку. Вдруг стало как-то неуютно и одиноко. Мы уже отъехали от переезда километра два, но я все еще видел маленькую фигурку Мишки на необъятном широком просторе пажитей и жидких перелесков. Забравшись на врытый у шлагбаума столбик, он махал мне рукой.

Дорога была ухабистой. Красные кирпичи, сложенные в елочку, при каждой встряске кузова словно выдыхали из своего щелистого чрева мелкую, как мука-сеянка, бурую пыль. Мы повернули, и я уже не увидел ни Мишки, ни полосатого шлагбаума.

Лагерь оказался намного беднее и проще, чем рисовало мое воображение. Ни парусиновых палаток, ни усыпанных желтым песком ровных дорожек, обрамленных цветочными клумбами, ни плещущего на ветру флага пионерской дружины, который, как я знал по газетам и рассказам, поднимают на утренней линейке под звуки горна и опускают вечером. Лагерь размещался в восьми комнатах деревенской одноэтажной школы-четырехлетки. Пятьдесят пионеров разных возрастов, двое вожатых, повариха и старенький хромоногий сторож, свивший себе гнездо на топчане в темной каморке сенок — вот и весь его состав.

Начальница, которую мне Мишка обрисовал как «зверюгу из зверюг», вовсе не показалась мне такой. Правда, когда она принимала меня у себя в кабинете, служившем в школе учительской, я почувствовал, как в горле у меня пересохло от волнения. Больше всего меня смутила недоверчивая улыбка, скользившая по ее лицу.

— Ты знаешь — за что исключен из лагеря твой брат? — задала она мне первый вопрос, когда я вместе с вожатой среднего отряда подошел к столу.

— Знаю… — поникшим голосом ответил я, глядя на свои босые ноги.