Все, кто был в избе, как по команде повернулись к двери, когда я с криком: «Вы не имеете права!» ворвался в горенку и дерзко вырвал из рук лейтенанта книгу. В глазах моих стояли слезы, губы дрожали.

Следом за мной в избу один за другим вбежали Мишка, Толик и Петька. В горницу они войти не решились, а поэтому сгрудились в кухне у дверного проема и, переступая с ноги на ногу, испуганно смотрели на лейтенанта. Все, что в горестную минуту наполняет душу испуганного ребенка, было отражено на лицах моих братьев: страх, жалость к отцу, бессилие хоть чем-нибудь помочь ему. В те минуты мы могли только плакать. Но и в этом отказывали себе, крепились.

— Не дури, Ваня, книгу твою никто не возьмет… — сказала мама.

И лейтенант резко бросил Хрякову и бабке Регулярихе:

— Распишитесь вот здесь! И вы свободны.

— Чаво?.. — хлопала бесцветными ресницами бабка Регуляриха, вытирая углом засаленного платка трясущиеся губы беззубого рта.

— Я говорю — распишись вот здесь! — почти прокричал лейтенант, после того, как Хряков со смаком, высунув язык, расписался, где ему указали. — Ты грамотная?

— Нет, мой золотой, не довелось. С семи годков по людям пошла, все чужих нянчила, а своих деток Господь Бог не послал, зато сироту вырастила.

Бабка что-то еще хотела сказать, но лейтенант безнадежно махнул рукой.

— Ладно, бабуся, с тобой все ясно. Поставь вот здесь крестик, вот тебе карандаш, и ступай домой. Больше ты не нужна. — И когда старуха трясущейся рукой поставила, где ей показали, крестик, лейтенант махнул ей рукой на дверь. — Помогла нам.

Когда понятые вышли из избы, лейтенант и сержант накинули на плечи милицейские плащ-накидки — на улице шел дождь.

Наступили тяжелые минуты прощания отца с детьми, с мамой, с бабушкой. Последнюю отец поцеловал Зину. Она хоть и не понимала, что происходит в доме, но душой, каким-то первородным детским чутьем скорее угадывала, что это — беда.

Лейтенант, видя, что мама что-то собирает в узелок на сундуке в кухне, сказал:

— Дай хозяину что-нибудь на плечи и на голову. Лучше всего стеганую фуфайку и кепку, положи и шапку — пригодится. И обязательно пару белья, носки или чулки. Если есть, — положи носовые платки, полотенца там у него не будет… Ну и табаку. Можно и немножко деньжонок.

Живет у моряков поверье, что, если за кораблем неотступно сутками, а то и неделями следуют акулы, значит, жди на корабле мертвеца. Проверено жизнью. Говорят, что змеи в горах предчувствуют землетрясение за несколько дней и, чтобы не погибнуть в расщелинах и под обвалом камней — выползают в долины. Но собака… Какое еще необъяснимое наукой чутье руководит собакой, когда она предчувствует беду, нависшую над своим хозяином?

Верный, закрытый в хлеву, завыл в ту самую минуту, когда отец стал обнимать и целовать нас, плачущих детей. А когда мама бросилась ему на грудь и, задыхаясь в рыданиях, закричала в голос — пес завыл так кладбищенски истошно, что даже у лейтенанта, уже привыкшего к горестным расставаниям, захолонуло сердце. И он распорядился, обращаясь к отцу:

— Ступай, успокой своего черта. Зверь, а чует.

Я выскочил следом за отцом и вместе с ним вошел в хлев. Видел, как отец, низко наклонясь, прощался с Верным. К горлу подкатил удушливый комок, и я горько заплакал. Отец вышел из хлева, где остался Верный, закрыв за собой дверь на щеколду.

— Не плачь, Ванец: тут вышла какая-то ошибка, там во всем разберутся, я ни в чем не виноват.

Откуда было знать отцу, что эту прощальную фразу «Там во всем разберутся… Я ни в чем не виноват», обращенную к родным, до него произносили за годы Советской власти во время арестов по политическим мотивам миллионы оговоренных и оклеветанных честных людей. Эту фразу, исповедально исторгнутую из сердца несчастных жертв, будут произносить родным, друзьям и близким еще миллионы и миллионы невинных людей. И так будет до тех пор, пока в вихревом гигантском всесокрушающем циклоне борьбы за власть в Российском государстве Зло будет одерживать верх над Добром. Пока Правда, втоптанная в вязкую грязь Лжи, не расправит свои могучие плечи и не встанет на ноги. Пока тактикой борьбы в верхних эшелонах государственной власти будут предательство, коварство, жестокость. И если к расстающимся подключать в эти минуты какой-нибудь сверхчувствительный прибор, или же всеслышащее ухо Господнее на земные стоны и вопли, то наверняка не один ты, отец, произнес в ту минуту эту последнюю утешающую жену и детей фразу. Пусть грубо, пусть приблизительно, но когда-нибудь история на своем статистическом арифмометре человеческих страданий назовет скорбное число этой фразы. Она, эта фраза-талисман, фраза-ладанка падала и долго-долго еще будет падать зерном надежды в души тем, с кем прощались обреченные, кто на смертную казнь, кто на каторжную неволю.

Уже при выходе из избы, в сенях, лейтенант, словно только что-то вспомнив, спросил:

— Да, а где твой старший сын?

Этот вопрос словно обжег отца. Сережа жил в это время в Москве, учился в Институте философии, литературы и истории.

В ту минуту, когда лейтенант ждал ответа на свой вопрос, мужественнее и мудрее всех нас оказалась мама. До сих пор не знаю, кому принадлежит авторство понятия «святая ложь», но эти два слова, будто по воле Господа Бога, слетели с уст мамы:

— Сережа уехал к дяде в Новосибирск. Пытается куда-нибудь поступить учиться. Но что-то у него ничего не получается. Собирается вернуться в Убинку.

И этот ответ для Сережи был спасительным. Больше о нем лейтенант не спрашивал.

Застоявшиеся лошади, фыркая и крутя головами, нетерпеливо переступали тонкими ногами, прядали ушами. Взяв в руки сыромятные вожжи, низкорослый сержант легко вскочил на облучок пролетки и натянул поглубже на голову брезентовый башлык.

Перед тем как сесть в пролетку, отец окинул взглядом застывших у ворот плачущих детей и маму с бабушкой. По его лицу мама поняла, что он хочет наказать ей что-то очень важное, а, может быть, самое главное. И она не ошиблась.