Так значит, Херфорд и Мамочка обнаружили в себе любовь к левым! «Господь Всемогущий дал мне мои деньги». Херфорд и левые. Дьявол и Господь Бог. Вода и огонь. Нюхом охотничьих собак Херфорд и Мамочка уловили, что Большая Коалиция ХДС/ХСС и СДПГ продержится самое большее до ближайших выборов в следующем году, что в ХДС/ХСС появились симптомы усталости, что СДПГ все больше активизируется, что она, по всем предположениям, готова сформировать совместно с ФДП новое правительство на основе Малой Коалиции. И сейчас можно было, отбросив условности, хотя что значит — можно было, сейчас единственно правильным решением было попытаться первыми добраться до большой кормушки и жрать, сколько влезет!

— В свое время наша перемена курса на праволиберальный была превратно истолкована, — все еще держа руку на Библии, продолжал Херфорд, — и наши враги тут же начали тыкать нам в нос, что с помощью этих маневров мы пытаемся повысить тираж.

— Если теперь, с переходом на левый курс, тираж опять увеличится, нас снова будут упрекать, — грустно сказала Мамочка.

— Такие вещи, к сожалению, неизбежны, милостивая госпожа, — изрек доктор Ротауг с лицом игрока в покер. — Не принимайте это близко к сердцу.

— Господин Херфорд, конечно, выше этого, — ответила Мамочка. Ее темно-коричневая норка сползла на пол. Лестер рванулся с кресла и благоговейно поднял ее.

— Благодарю вас, дорогой господин Лестер. Праведнику приходится много страдать, — проговорила Мамочка.

— Справедливые слова, — поддержал директор издательства Зеерозе. — Но пока он верит, что делает правое дело, это не должно его беспокоить.

«Похоже, у нас падает тираж, — подумал я и не сомневался, что Берти, не промолвивший до сих пор ни слова, и Хэм думали так же. — Или, по крайней мере, наметилась тенденция к падению. Смена караула в Бонне, кажется, запаздывает. Было бы нелепо считать Херфорда и Мамочку глупыми. У них инстинкт крыс, всегда знающих, что будет с кораблем. Придет время, и они снова на него вернутся — и притом, благодаря своему тонкому нюху, раньше всех остальных!»

— Добрые намерения, — говорил далее Херфорд, — далеко не всегда связаны с последующим признанием заслуг. До сих пор у они у нас всегда были. Херфорд, конечно, не знает, что будет, когда по велению совести мы сделаем поворот влево. Но даже если они и принесут нам такое признание, это будет только лишний раз свидетельствовать о правильности и порядочности наших намерений.

Мне вдруг вспомнилось одно высказывание Хэма: «То, на чем в последнее время терпели неудачу все идеологи, это вовсе не злобность человеческая, а человеческая narrow-mindedness,[80] — то, что человек, к несчастью, способен мыслить только мелкими, примитивными и ограниченными понятиями.»

20

«Никто, — говорил мне тогда Хэм, — никакое мировоззрение или движение не может позволить себе открыто и прямо пропагандировать абсолютное зло. Потому что большинство людей в основе своей не злые! Они глупые, эгоистичные, беспардонные. Но не злые. Поэтому невозможно было бы привлечь на свою сторону большие массы людей с помощью программы, откровенно провозглашающей зло. По этой причине всем „измам“ и идеологиям, какие только были на свете, как и нынешним католической церкви или коммунизму, приходилось сначала обращаться к людям с благостными и достойными лозунгами».

Этот разговор происходил в его просторной квартире, в которой он жил один, вдовцом. Квартира находилась в старом доме на Фюрстенбергер-штрассе возле Грюнебург-парка. И из окна были видны прекрасные деревья и широкие лужайки, и поднявшиеся там высотные дома.

Эта квартира была слишком большой для Хэма, он пользовался не всеми комнатами. Здесь он жил еще со своим отцом до его смерти тридцать лет назад. Хэм собирал старые партитуры, у него была большая библиотека биографий музыкантов, произведений по истории музыки и критики всех значительных музыкальных сочинений. Он был обладателем самой крупной из известных мне коллекции грампластинок и сложной стереоустановки. У него сохранилась виолончель, и иногда, когда я бывал у него, он играл что-нибудь для меня. Из современных композиторов он предпочитал швейцарца Отмара Шёка.[81] Его он любил больше всего, принадлежал, конечно, к числу членов Общества Отмара Шёка и имел в коллекции все пластинки с записями его музыки.

В тот день, когда он говорил со мной о злобности человеческой натуры и о малоформатности человеческого мышления, из стереодинамиков в его музыкальной комнате звучал концерт ре-мажор для скрипки с оркестром («Quasi una fantasia»), написанный в 1911–1912 годах. Это не был концерт в обычном смысле слова, а, скорее, монолог скрипки в сопровождении оркестра, в котором доминировали рожок, кларнет и гобой.

Музыка разливалась по прекрасным комнатам с мебелью в стиле ампир. Я сидел напротив Хэма, курившего трубку, и слушал музыку его любимого композитора и его самого.

Зазвучала первая часть.

Романтика в стиле Айхендорффа.[82] Началось вступление. Как будто из чудных лесов, раздались призывные звуки рожка. Струнный аккорд соль-диез мажор прозвучал так, словно взошла луна. И вот запела скрипка, мечтательная скрипка! Она поднялась над всеми другими инструментами, плача и скорбя вслед ушедшей любви, заколдованной, растаявшей, прошедшей, давно забытой…

Хэм сказал:

— Знаешь, старик, я все лучше понимаю, что некоторые люди используют красивые, правильные и благородные понятия только для того, чтобы отстаивать собственные интересы. Непостижимо, почему этого почти никто не видит. Правильные лозунги служат этим людям, но сами эти люди никогда не служат своим лозунгам! А ведь они должны были бы жить в соответствии с собственными принципами — синтонически, как говорят в психиатрии, но они этого никогда не делают. Они используют свои мнимые принципы агрессивно, для захвата власти, а не по какой другой причине…