Я был приглашен посмотреть на учение двух батальонов великого князя, которыми он сам командовал, а несколько дней спустя он пригласил меня на обед в своем маленьком загородном доме, в Павловске [70] . Вблизи великий князь похож был на прусского майора, преувеличивавшего для виду все мелочи и подробности службы, не заботясь о цели, к которой можно бы подойти более просто. У себя за городом он был похож на доброго гражданина, хорошего мужа, хорошего отца семьи, без притязаний, и только там он выигрывал. Однако иногда в присутствии двух, трех человек, которых он больше любил, он выказывал склонность к жестокости и мстительности, которые их пугали. Принц Ангальт, к которому он питал самое дружественное доверие и приязнь, слышал, как он сказал раз: «Я покажу этим несчастным, что значит убить своего Императора!» (он намекал на смерть своего отца). Великая княгиня [71] умеряла его жестокость, но не могла успокоить его относительно этой мысли, выводившей его из себя. У неё был нежный и добрый характер, долгое время приносивший пользу её мужу. Императрица знала это и выражала ей свою признательность изысканной внимательностью. Принц Ангальт в то время несколько раз говорил мне: «Будем счастливы в этой стране во время существующего царствования, но когда оно окончится, удалимся, так как неудобно будет больше оставаться в ней».

Я никогда не видел Петергофа, любимой резиденции Петра III, а не был там, чтобы не пришлось сказать об этом Императрице, которая часто спрашивала меня, что я видел нового. С воспоминанием об этом месте естественно невольно связывалось в ней тяжелое чувство; из внимания к ней за её милости я щадил это чувство. Её любезной заботливости, с которой она часто направляла мои поездки, я обязан тем, что мне так и не удалось видеть Кронштадта, одного из интереснейших мест; сколько раз я ни назначал дня, в который хотел ехать, она каждый раз требовала отложить поездку до тех пор, когда лед пройдет, чтобы я лучше мог судить о порте; но мой отъезд из Петербурга наступил внезапно, так что я не был вовремя предупрежден и не мог уже пополнить знакомства со всем тем, что Петербург представляет любопытного.

Зима проходила, а прелестный дом графа Сегюра, общество, представления в Эрмитаже и любовь заполняли всё мое время, каждый миг. Часто я проводил вечера с графом Сегюром, графом Кобенцлем и принцем Ангальтом у г. Мамонова, фаворита Императрицы. Это был бы отличный человек, если бы положение его не было унизительным; должность его, возвышенная до должности почетной, исправление которой было столь же странным, сколь достойным презрения, эта должность давала ему, как и многочисленным его предшественникам, чин, первенствующее положение и все почести при дворе, где он жил и где он содержался за счет дома Императрицы

Любовь, которую возвещал взгляд, которую неловкость могла отнять и которая поддерживалась ловкостью или силой, всегда вела к несметному богатству и знакам отличия. Тому, кто был облечен всем этим, она обеспечивала снисхождение и презрение, и даже те, которые не могли понять чудовищности скандала и безнравственности, никогда не колебались склониться перед идолом, который Императрица покрывала своим величием. Почитая Императрицу во всём, не чувствовали никакой брезгливости выразить благоговение перед её вкусом, её выбором и даже предметами её страсти. Мамонов оправдывал эту страсть своею любезностью, вежливостью и красивым лицом. И всё из преданности и уважения к Екатерине II, считавшиеся с её министрами государства, не краснея, считались и с министрами её удовольствий. Однако по тому, как за ними ухаживали, можно было узнать степень благородства или низости каждого фаворита.

Существует особого рода относительная снисходительность, в которой нельзя дать себе отчета, но которая управляется тактом, характеризует почтением то или иное лицо, в то время как скромная и прямая покорность характеризует других. И нужно сознаться, что большая часть принадлежала к последнему разряду.

Мамонов тогда уже доживал свои последние дни при дворе, а никто (менее всех Императрица) этого не подозревал; он питал тайную страсть к княжне Меньшиковой [72] ; спустя несколько месяцев он бросился к ногам Императрицы и признался ей. Жестоко оскорбленная, но слишком гордая, чтобы жаловаться, она согласилась на его брак, венчала его в своей дворцовой церкви и, осыпав его благодеяниями, удалила от двора.

Почти все жалели о нём, потому что он не до такой степени, как многие другие в его положении, доводил наглость и заносчивость. Между тем я сам видел раз, как он промедлил снять карты, играя с Императрицей, для того, чтобы приказать пажу поправить воротник, нисколько не извиняясь. Она говорила со мной во время его туалета, а затем продолжала игру, по-видимому, не удивляясь его поведению. Как и следует ожидать, наглость князя Потемкина во всех отношениях была еще больше, благодаря оттенкам близости. Чтобы обозначить степень этой наглости, я должен сказать, что однажды утром князь, принимая вельмож двора, как он это обыкновенно делал в то время, когда вставал, явился среди них (у всех ленты были поверх мундиров) с растрепанными волосами, в большом халате, под которым не было брюк; в это время камердинер Императрицы пришел сказать ему несколько слов на ухо, он тотчас же запахнулся, поклоном отпустил всех и, проходя в дверь, которая вела в собственные покои Императрицы, отправился к ней в этом простом одеянии.

Весна приносит перемены в развлечениях, как и во внешнем виде Петербурга. Таяние снегов, ледоход на Неве и мягкость воздуха причиняют чрезвычайную, прекраснейшую перемену. Время, когда ночи едва заметны, заставляет испытывать очень странное ощущение: не знаешь, как распределить 24 часа, и в занятиях дня испытываешь нечто неопределенное и волнующее. Удовольствия, прежде ограниченные дворцом, теперь происходят вне дома: прогулки, народные игры на общественных площадях, сражения на воде и прогулки по реке, в нарядных лодках, представляют приятный вид. Большинство вельмож занимает дачи по дороге в Петергоф, а Императрица в это время года живет в Царском Селе, в 18-ти верстах от города. Она собирает там всех особ, которые составляют её общество в Эрмитаже, и приглашает к обеду тех, которых отличает своею благосклонностью. Едва начался для меня этот новый образ жизни, как отъезд князя Потемкина в армию был назначен в ближайшем будущем. Я стал с нетерпением ждать его. Бедствия последней кампании были забыты. Я чувствовал себя больше не на месте.

10-го мая князь объявил мне, что берет меня с собой, и сказал, чтобы я был готов ехать с минуты на минуту. Я отправился в Царское Село и Павловск проститься с Императрицей и великим князем. Государыня после обеда велела мне войти в кабинет, где я четверть часа оставался с нею наедине. Я не могу повторить все те любезные выражения, которыми она пользовалась, обещая мне счастье и успех, и я оставил ее, тронутый любезностью, которой она сопровождала свои пожелания.

Отряд Каменского [73] в течение апреля уже одержал одну победу, где трое пашей были взяты в плен. Граф Стединг, швед [74] , известный во Франции одновременно с Ферзеном, тоже только что потерпел поражение в Финляндии [75] . Императрица говорила со мной о нём, спрашивала, знаю ли я его лично и что я о нём думаю. Когда я ей повторил всё то хорошее, что слышал о нём во Франции, она мне сказала: «Я сообщу это тому из моих генералов, который одержит победу над ним. Приятнее иметь дело с достойным человеком, и я ему доставлю это удовольствие».