Войска оставались невежественными и праздными, а полковники мстили за бедствия и за голод прошедшей кампании, предаваясь роскоши и избытку, к которым они были очень склонны, а барыш, который они имели от поставок полку, в особенности в кавалерии, всячески способствовал этой склонности.

Разрешенные полковникам и обычные у генералов палатки устроены таким образом, что содержат все домашние удобства; наметы, которыми покрывают палатки офицеров всех армий, содержат здесь то, что называется домиком; это квадратный домик с деревянными углами и холщёвыми стенами, покрытыми сукном, в них приделывают одно или два окна со вставленными стеклами, осенью ставят печь, а иногда допускается и деревянный пол. При передвижении лагеря всё складывается, как ширмы, и так же легко всё опять расставляется. На первом эскадроне или первой роте инфантерии лежит обязанность поставить или снять эти жилища, и солдаты, поставив ружья в козлы, сначала разбивают палатки, а затем уже озабочиваются о своих собственных нуждах и о своих лошадях. Я видел и сам имел такие домики, которые ежедневно переставлялись и разбивались и были так обставлены, как хорошенькая городская комнатка. Однако я сильно сомневаюсь, чтобы можно было позволить себе эту переборку в войсках, действующих против европейской армии.

У солдат есть особого рода повозки на двух колесах для перевозки их палаток; они великолепно приспособлены и должны бы быть введены во всех армиях. Лагерь разбивается и снимается скорее, чем где-либо в другом месте. Но, с другой стороны, чрезмерное множество допускаемого багажа и привычка к мотовству и излишеству, которая, благодаря пониженному тарифу для всех чинов, вследствие легкости способов передвижения фуража, которым изобилует степь, легко может появиться на будущее время и в других войнах и будет непременно вредить действиям русских войск во всех странах.

Меня постоянно пугал обычай — и я не мог к нему привыкнуть — отправлять коней целого полка на пастбище в степь табуном, хотя бы и на небольшое расстояние от неприятеля. Такой порядок заменяет во всей армии фуражировку, производимую в других войсках. В лагере остается только по эскадрону от каждого полка. Остальные кони проводят время стоянки на пастбище, не возвращаясь в пикет; меняются только люди, которые стерегут пастбище, и при этом меняют лишь расстояние пастбища от лагеря в зависимости от близости неприятеля. Этот странный и вредный обычай может существовать только в войне с турками, но он мешает обучению войск, одной из важнейших статей военного ремесла; только для коней это хорошо, и они бывают всегда в наилучшем состоянии.

Около середины осени князь Потемкин приказал армии перейти Буг, чтобы подойти к Днестру и теснее окружить площадь Бендер. Армия некоторое время оставалась в Дубоссарах, на левом берегу Днестра, прежде чем часть её переправилась на правый берег. В этом-то лагере я узнал о первом возмущении французской гвардии и о горе моих родственников. Князь предложил мне послать офицера в Париж, чтобы собрать сведения; но в то время, как я собирался принять эту крайнюю милость, она оказалась бесполезной, вследствие полученного мной письма. Чтобы рассеять меня, князь взял меня одного с собой в объезд до Очакова. Мы путешествовали в маленькой повозке со скамьями в два места, называемой в России дрожками, и возвратились на 6-й день в Дубоссары. У нас было несколько дел легких отрядов и кавалерии, но малозначащих и, когда мы принудили войти в город все турецкие части, рассеянные для наблюдения за нами, началась осада; князь отнял у меня гусарский полк, которым я командовал, и дал мне полк Тульской инфантерии, старый и превосходный полк. Несколько недель город подвергали блокаде, но не атаковали его. Наконец, в ноябре открыли траншею и после 12-ти дней довольно правильной атаки город сдался. Князь оказал мне милость и позволил занять его. Я вошел со своим полком и занял все ворота и внутренние посты. Первое, что я занял, был гарем сераскира; но к великому несчастью, одним из условий капитуляции разрешалось отдать в распоряжение осажденных крытые повозки, и сераскир посадил в них всех своих жен. Я застал еще мебель в их комнатах, и вся их домашняя утварь была еще на своих местах. Я захватил в свою пользу несколько великолепных трубок и вышитых кисетов для табаку, принадлежавших сераскиру, а также и чашку, из которой он ежедневно пил кофе. Мне нужно было собрать дань наших успехов, чтобы свезти их моим друзьям во Францию, куда я хотел отправиться возможно скорее на зиму, чтобы к открытию третьей кампании вернуться в Россию. Нельзя было найти лучшего момента для этого путешествия, желать которого у меня было так много причин. Войска отправлялись на квартиры в занятые места и в Молдавию. Я находился на одинаковом расстоянии как от Парижа, так и от Петербурга; во Францию влекли меня слишком дорогие, слишком большие интересы, чтоб мне не пожелать хоть наездом побывать там. Князь Потемкин, которому я изложил свои планы, одобрил их и предложил мне вернуться к нему в начале лета. Я отправился с ним в Яссы, главный город Молдавии, где провел две недели.

Фельдмаршал Румянцев, впавший в немилость, поссорившись с князем, занимал маленькую дачу в окрестностях, где князь его вовсе не навещал; но постоянно заботясь обо мне, как если бы он был любящим родственником, князь мне сказал, что было бы неприлично для меня, будучи так близко от Румянцева, не пойти к нему из уважения к его славе, и предложил дежурному генералу проводить меня. Я застал Румянцева в постели, в которой он оставался уже в течение нескольких месяцев, но не столько по болезни, сколько из чудачества и каприза. Он с воодушевлением говорил об армии, но очень холодно о князе и, казалось, старался удалить из головы своей мысль о каком-то предмете, которая его беспокоила. Я не мог ничего узнать, что он думал о кампании, которая оканчивалась, и о предшествовавшей, хотя мне и очень хотелось исследовать причины медлительности, которую нельзя было объяснить какой-либо очевидной причиной. Мне показалось, что он любил притворяться и был раздражен, и я заметил в нём признаки фальши и притворной вежливости. Это короткое время нашего разговора не расположило меня в его пользу; однако я не мог себе составить определенного мнения о нём, так как присутствие дежурного генерала князя подсказывало ему сдержанность, стеснявшую и его, и меня. Я простился с ним и больше никогда с ним не виделся. Я с сожалением готовился расстаться с князем Потемкиным, и это сожаление оправдывалось в достаточной мере его заботами, его постоянным вниманием ко мне в течение 2-х лет, когда моя судьба зависела от него; но он понимал побудительные причины и сам настаивал на моем отъезде. Я расстался с ним в последних числах ноября, получив приглашение вернуться до начала кампании и обещание, что найду приятную деятельность, которая по обстоятельствам неизбежно будет полезнее, чем была в течение последней кампании [78] .

Я направился в Вену через Галицию. Когда я прибыл в пограничный город Черновицы, мой камердинер, обеспокоенный легким катаром, попросил меня остаться на день, чтобы отдохнуть и приготовить кое-какие лекарства. Доктор, которого я пригласил, пустил ему кровь. От кровопускания он почувствовал себя хуже. Доктор решил, что надо его повторить еще 2 раза. После третьего кровопускания, сделанного вечером, он умер. Я жалел об этом несчастном человеке, которого я вывез из Парижа и которого теперь вез обратно; мне было также досадно остаться без его услуг. Я продолжал свое путешествие с одним поляком, здоровье и рассудительность которого были удовлетворительны. На восьмой день после отъезда из Ясс я прибыл в Вену. Князь Потемкин горячо рекомендовал меня князю Голицыну, русскому послу; в маркизе де Ноэль [79] , французском после, я нашел естественную поддержку; благодаря тому и другому я провел 10 дней за большими обедами, большими ужинами, балами, спектаклями и всем, что могло познакомить меня подробно со множеством развлечений и этикетом столицы, и я даже за это короткое время успел вывести заключение, что там можно долго прожить приятно, если пожертвовать многочисленными собраниями частным собраниям, всегда доставляющим утешение от скуки, причиняемой ассамблеями.