Принцу Нассау потребовались две недели, чтобы сделать первые приготовления — необходимые жизненные припасы и вооружения. 24-го апр. мы покинули Херсон, чтобы стать на якорь в маленьком порте Везельском, затем против устья Днепра, а 26 апр. Нассау получил приказ отправиться в Кинбурн для совещаний с генералом Суворовым. Мы отправились с ним на казацких лошадях, сменяя их на каждом пикете, и в то же утро мы прибыли в Кинбурн. Во время беседы генерала Суворова с принцем я подробно осмотрел крепость и её положение относительно Очакова, которое ясно видно с противоположного берега; его положение выясняло причины попытки турок в октябре прошлого года завладеть им: обладание этим пунктом, когда и Очаков находится под тем же владычеством, закрывает вход в Борисфен и выход из него. У турок в то время находилось еще несколько французских инженеров, которые управляли их атаками, но решительный генерал Суворов не допускал иного исхода этой экспедиции, кроме истребления осмелившихся предпринять ее.

Принц Нассау, увлекаемый своею деятельностью и легко перенося все труды, в тот же день возвратился на свой пост, где он день и ночь продолжал работать, чтобы ускорить вооружение флотилии и привести ее в такое состояние, чтобы можно было предпринять что угодно. Князь Потемкин явился 5-го мая и, осмотрев все суда, приняв прошения от пр. Нассау, отдав свои приказы, отправился в Кинбурн осматривать войска. Благодаря его авторитету и страху, которые внушали немедленное выполнение его намерений, его объезды редко являлись необходимыми. Он скоро возвратился и, уезжая на свою главную квартиру, оставил распоряжение провести флотилию в Глубокий лиман в маленький порт, лежащий ниже в Борисфене, более удобный для работ и находившийся ближе к полю грядущих действий.

Я сомневаюсь, чтобы молодые люди, которым пришлось участвовать в первый раз в кампании своей родины, пользовались теми различными наслаждениями, которыми я был окружен: к разнообразию, присущему ремеслу, для меня прибавлялась еще новизна прекрасного путешествия; климат, произведения природы, род войны, образ жизни — всё это одновременно действовало на мое воображение; я не мог предвидеть всего, с чем мне пришлось ознакомиться; я как бы вновь родился взрослым человеком.

11-го мая пр. Нассау получил письмо от генерала Суворова, в котором тот просил 2 вооруженных судна для крейсерования у носа Кинбурна и прекращения сообщения между Очаковым и морем: «Вот вам случай, — сказал мне пр. Нассау, — в ожидании лучшего; хотите взять под свою команду 2 маленьких парусных и гребных судна с двумя 12-ти дюйм. пушками и 500 стрелков. Я вам передаю команду над ними. Отвезите их к генералу Суворову и примите его приказ. Если он не пошлет вас на смерть или не отдаст вас в плен, то, по крайней мере, даст вам возможность к тому; я же пошлю более сильное судно с приказом поддерживать вас в ваших предприятиях, от которого вы, однако, не будете зависеть». Я не мог воздержаться от смеха, выслушивая заманчивые надежды, которые мне подавал пр. Нассау совершенно чистосердечно, и я с восторгом согласился. Я взошел на борт моей маленькой эскадры и с попутным ветром, как бы венчавшим мою первую экспедицию, прибыл в Кинбурн. Генерал Суворов спал, когда я пристал, и так как я не мог его видеть и передать ему имевшееся у меня для него письмо, я тут же велел моим стрелкам высаживаться на берег и разбить палатки на косе; сам я заперся в своей палатке и спокойно уселся писать, велев сообщить мне, когда проснется генерал.

Я не видел генерала Суворова в последнюю свою поездку в Кинбурн и не знал его; я не без волнения размышлял о минуте, когда мне придется представиться ему, и был весь занят этой мыслью, как вдруг в мою палатку совершенно просто вошел человек в сорочке и спросил меня, кто я такой. Я ответил ему и прибавил, что ожидаю пробуждения генерала Суворова, чтобы отнести ему письмо, данное мне принцем Нассау, когда он отправлял меня под команду его. «Я очень рад, — ответил он, — познакомить вас с ним. Это я; не правда ли, я держусь без чинов?» Его манеры меня настолько же удивили, как и его одежда; увидев, насколько меня смутило его странное появление, он сказал мне: «Оправьтесь и не беспокойтесь. Кому вы писали, когда я вошел?» Между тем я заметил, что с генералом в сорочке чувствуешь себя легче, поэтому я ответил ему просто, что пишу сестре [16] и надеюсь, что пр. Нассау на следующий день представится случай послать мое письмо в Елизаветград, откуда оно пойдет по адресу, «Не пр. Нассау, а я отправлю его, — ответил он, — но я ей тоже напишу». Он взял бумагу и перо, сел на табурет и написал сестре моей письмо в четыре страницы, содержания которого я никогда не узнал, которое она, однако, получила одновременно с моим письмом, не поняв и половины, как она мне впоследствии сказала. Когда мы сделали конверты и запечатали письма, он встал и ушел, унося письма с собою, а я проводил его до дому; через некоторое время он меня отпустил, сказав, что известит меня завтра о том, что мне делать; предупредил, что всегда обедает в 6 час. и желает, чтобы я нигде больше не обедал, как у него.

Ровно в 6 час., в тот же вечер, я явился к обеду, «Вы, конечно, ошиблись, monsieur, — сказал мне флигель-адъютант, — его превосходительство обедает в 6 час. утра, а теперь он спит». И он указал мне соломенный шалаш на берегу моря, единственную комнату генерала. Эти два приключения, происшедшие одно за другим, подали мне мысль, сознаюсь в этом, что я имел дело с сумасшедшим, и тогда я живо вспомнил намёк принца Нассау на то, что Суворов предоставит мне возможность быть убитым или взятым в плен. Тем не менее, будучи расположен скорее смеяться, чем печалиться, я пошел проведать свой маленький отряд и рано отправился спать.

На следующий день, ровно в 6 час. я был у генерала. Он встретил меня вприпрыжку с распростертыми объятиями, заставил меня проглотить рюмку вина, которое обожгло мне гортань и желудок, и выпив сам с такими гримасами, от которых выкинула бы маркитантка, подвел меня к столу, накрытому на 15–20 персон, и усадил меня рядом с собой. На столе перед гостями стоял суп с огурцами; корешки, зелень, лук и телячьи и куриные кости плавали в большой оловянной чашке и представляли моему аппетиту самые ужасные виды; единственно в этот момент моей жизни оправдалось глупое изречение учителей, которые говорят своим ученикам: «Когда вы будете на войне, вы там увидите еще другие войны». Тем не менее я ел всё, чтобы не показать пренебрежения, которое, без сомнения, не понравилось бы генералу, но втайне я надеялся, что кусок жаркого вознаградит меня за мою жертву, однако я совершенно потерял эту надежду, когда увидел блюдо из пескарей, сваренных в воде и таких же белых, какими они бывают при жизни; это блюдо было облагорожено двумя маленькими морскими рыбами средней величины, сваренными в том же соусе. Третье блюдо состояло из яблок и лесных плодов и должно было дать нам понять, что трапеза окончена; действительно, генерал встал, повернулся к образу и осенил себя несколько раз крестным знамением, быстро и часто кланяясь; я должен признаться, что считал себя вправе не благодарить; когда я в этом погрешаю, это случается по забывчивости, но ей-Богу на этот раз я не обязан был благодарить: он ничего не сделал для меня, и я встал из-за стола еще более голодный, чем когда я садился за стол.

После обеда мы последовали за генералом на берег моря; он отвел меня в сторону и сказал: «Видите ли вы одномачтовое судно, привязанное к нижней батарее Очакова? Оно сегодня ночью пришло из Константинополя, и я желал бы, чтобы вы сегодня ночью срезали его канат и с частью ваших стрелков взяли его на абордаж. Это был бы очень полезный поступок, во-первых, мы получили бы сведения о турецком флоте, а во-вторых, мы добыли бы апельсинов, так как я знаю, оно нагружено ими».

Мне оставалось только засвидетельствовать свое усердие и послушание; я обещал сделать всё, что возможно, но не без того, чтобы вспомнить фразу пр. Нассау. Суворов прибавил, что даст мне вооруженную греческую шлюпку, которая будет направлять мой ход и которую я пущу вперед и поддержу в экспедиции.

Отдав мне такой приказ, он удалился и предоставил мне сделать свои распоряжения. Я уговорился с капитаном греком, что буду готов к 10 час. вечера. Я велел своим стрелкам и матросам сесть на корабль и доверил свой план только двум штурманам; оба они были англичане и весьма интеллигентны; они предвидели несчастный исход предприятия и расстались со мной, сильно опечаленные; весь день я надеялся получить отмену приказания, но так как она не приходила, то я, хоть и считал поступок крайне нелепым, поднял паруса с решением сделать всё возможное, чтобы иметь успех. Когда мы проехали половину расстояния, я велел опустить косые паруса, и мы, соблюдая глубочайшую тишину, принялись за весла. Около 2-х час. пополуночи мы подошли очень близко к земле; греческая шлюпка находилась впереди моей, и, борт о борт, едва касаясь веслами воды, мы настолько приблизились к стенам и увидели добычу так близко, что надежда на успех начала возрождаться во мне. Но увы! мне не было суждено сохранить ее надолго; турки отлично видели наше приближение, но, желая обеспечить себе верный успех, они выжидали, и как только рассудили, что мы находимся на достаточно близком расстоянии, чтобы нас уничтожить, открыли огонь по всем батареям ядрами, картечью и ружейными выстрелами. Я не сумею описать тот град, который на нас посыпался. Я думал, что нельзя отступать и что следовало волей-неволей достигнуть цели, но греческая шлюпка показала мне, что было еще иное решение; они (греки) все вдруг закричали по-итальянски: «Scappiamo via, non c'e die fare» [17] и, гребя изо всех сил, пустились в бегство; другая шлюпка, на которой меня не было, последовала примеру первой; мне оставалось только поступить так же, подвергаясь обстреливанию лишь немного дольше других; я удалялся, преследуемый этим ужасным шумом, причём немногие ядра попадали в суда, остальные же перелетали через них; казалось, что они должны были нас уничтожить. Я сошел на берег в Кинбурне сильно смущенный тем, что не мог принести апельсинов генералу Суворову, однако нужно же было рапортовать ему. Каково же было мое удивление, когда он мне сказал, что сам не считал дело возможным, но что он любил отдавать подобные приказания, чтобы развивать под пушечными ядрами воинский дух в солдатах. 13-го мая 1788 г. я в первый раз в жизни побывал под пулями [18] . Он сделал мне предписание крейсеровать каждую ночь у носа, чтобы постараться добыть какие-нибудь сведения из Константинополя, но отправление этой утомительной обязанности не доставило мне никакой славы, так как мне некого было атаковать.