Однажды мы очень поздно покинули палатку князя Потемкина. Была темная ночь; мы сели в шлюпку; принц Нассау заснул, но я по какой-то случайности не уснул, однообразный шум весел располагал меня к размышлению, не наводя сна; я заметил, что, не встретив больших препятствий, чем в предыдущие дни, переезд от земли к флотилии длился дольше обыкновенного, между тем мне казалось, что я видел в отдалении фонарь яхты, который обыкновенно указывал нам направление; непрерывное движение 24-х гребцов заметно нас приблизило к нему, как вдруг, скользнув взглядом, от нечего делать, назад, я как будто разглядел ряд черных точек; я нагнулся и яснее увидел их, но ни кормчий, ни гребцы не заметили, что привлекло мое внимание; наконец, пораженный своим открытием, я своею властью останавливаю гребцов и бужу принца Нассау; он со вниманием присматривается, к счастью, видит то же, что и я, приказывает на всякий случай изменить направление, чтобы приблизиться к темным точкам, привлекшим наше внимание, и перед нашими глазами стоит наша флотилия. Фонарь яхты потух; кормчий, привыкший следить по нему за направлением и, может быть, уснувший, прошел между берегом и последним судном правого крыла флотилии и вез нас прямехонько на фонарь яхты турецкого флота. При мысли об участи, которую мы только что избежали и которой так легко могли подвергнуться, у нас сильно забились сердца, и, мне кажется, я снова ощущаю сердцебиение в то время, как пишу эти строки.

12-го июля принц Нассау, постоянно раздражаемый зрелищем турецких судов, которые всё время стояли в ряд у него на виду, так как капитан-паша после каждого сражения пополнял ряд судами из флота, стоявшего на якоре у Березани, решается снова атаковать; те же распоряжения, то же удальство, тот же успех, но еще ближе к стенам Очакова, так сказать, под самыми стенами его, снова затоплены 9 судов; на этот раз ни одного линейного корабля; бой продолжался 8 часов. Вскоре после этого я вернулся на землю и остался в лагере, как этого желал князь Потемкин.

Флот занял второстепенное место в военных действиях. В тот же день 12-го июля армия двинулась в поход, чтобы перейти Буг и разбить лагерь в самой близи Очакова, левым крылом к лиману, а правым к Бендерской дороге. Под начальством принца Нассау я был так счастлив, как только можно себе вообразить, но и это счастье не могло меня заставить отдать предпочтение службе на воде перед той, к которой я был предназначен судьбой. Эта служба была прелестной предварительной работой, и я должен был ее ограничить, с чувством признательности воздавая должное судьбе и принцу Нассау, помогавшим мне.

Прежде, чем окончить речь о принце Нассау, мне хочется рассказать один случай, который в краткой форме обрисует его характер. Я находился на мостике яхты за несколько дней до последнего боя, как вдруг принц вышел из кормовой каюты в заметно дурном расположении духа. «Я хочу прогуляться по берегу, — сказал он, — поедемте со мной». Он только что кончил говорить с подполковником, служащим во флотилии, поляком по происхождению. Мы все трое сели в шлюпку яхты. Принц Нассау сказал кормчему: «Пристаньте к берегу напротив!» Я не имел привычки возражать, когда он предпринимал что-нибудь опасное, но, признаться, на этот раз я был удивлен, даже раздосадован его неосторожностью и попросил его разрешить мне взять с собой несколько вооруженных стрелков ввиду того, что он собирается сойти на берег так близко к Очакову и так далеко от аванпостов армии. «Вы правы», — сказал он мне и приказал кормчему повернуть и пристать к русской земле. Это пристрастие к прогулкам и равнодушие относительно выбора места меня удивили и показались странными, тем более что по виду он был сильно не в духе; так как расстояние было довольно далекое, то я, чтобы сесть поудобнее, переложил на другое место плащ, положенный его лакеем между нами; я замечаю под ним два больших пистолета d’arcon. «Могу ли я, — сказал я ему, — не будучи нескромным, спросить вас, зачем мы едем». — «Я отправляюсь драться с этим господином, — ответил он мне, указывая на поляка, говорившего очень хорошо по-французски. — Он пришел ко мне и у меня позволил себе говорить со мной таким тоном, который я не могу терпеть, и я надеюсь заставить его переменить тон». Так как я был приглашен в секунданты, то и имел голос по этому поводу, чем я и воспользовался. «Я, конечно, воздержусь помешать вашим намерениям, однако я имею право заметить вам, что вы можете безвозвратно погубить этого господина, а у вас слишком доброе сердце, чтобы так поступить; с другой стороны, осмелюсь заметить вам, что вы не имеете права перед самой атакой, которая должна произойти завтра или послезавтра, таким образом подвергать себя опасности, не передав начальства другому лицу». И, обращаясь к поляку, я ему поклялся, что если он пойдет на такой непростительно неправильный поступок в такое важное время, я засвидетельствую перед князем Потемкиным и Государыней, что я его предупреждал. Несчастный человек был в отчаянии; он представил принцу Нассау свое ужасное положение, умолял его соблаговолить хоть отсрочить дуэль и выражал надежду, что ему удастся убедить принца в том, что он никогда не простит себе подобного проступка против принца и армии. Тогда, не слушая дальше, я велел повернуть. Принц Нассау уверял его, что он при всяком возможном случае будет причинять ему неприятности, пока он не явится, чтобы побиться с ним, и что, таким образом, он заставит не забыть себя. Я возможно скорее отвез обоих соперников на яхту, и мне никогда не удалось узнать, что было причиной их ссоры. Принц Нассау держал свое слово более, чем в продолжение месяца: он досаждал польскому князю, как только мог придумать; этот же последний вел себя очень хорошо в последнем сражении, но, находясь в подчиненном состоянии, молчал и не смел постоять за себя; тогда принц Нассау простил всё, отозвался о нём по заслугам и, в конце концов, дал ему движение по службе и наградил его.

Русский лагерь. — Неосторожная прогулка с принцем Линем. — Сравнение турецкой, австрийской и русской армий. — Награды, пожалованные Дама императрицей. — Осада Очакова, смелые вылазки турок; автор ранен в одной из них, а вскоре ранен был еще раз пушечным ядром. — Бездействие Потемкина; прибытие в лагерь еще трех его племянниц; принц Линь и принц Нассау, недовольные медлительностью действий, покидают армию. — Холод и голод. — Первые известия о революции во Франции; мнение, высказанное Потемкиным.

Хотя я и пробыл уже полгода в армии, я всё же её не знал. Стоянки по квартирам в стране, столь слабо населенной, так разбросаны и дома, в которых стоят солдаты, так рассеяны и так удалены одни от других, что сообщение осенью весьма затруднительно, и, кроме крепостного гарнизона Елизаветграда, я не видел иных войск. Я предоставляю читателю представить себе, как сильно было подстрекаемо мое любопытство в 50-тысячном лагере, не считая 10 или 12 тысяч казаков, легкой и неправильной кавалерии, считающихся всегда сверх числа правильных войск, единственно составляющих истинную силу армии.

Мне мало было 24 часов, чтобы рассмотреть и проследить всё и вдаться в подробности всего того, что меня поражало. Моя близость с принцем Линем и принцем Ангальт-Бернбургом, с которыми я познакомился в то время, когда судьба моя была так сомнительна и которых я полюбил затем всей душой, удовольствие проводить в лагере лучшее время года, возможность в действительности видеть то, о чём я на своей родине и в Пруссии получил лишь предположения и смутное понятие, — всё, одним словом, составляло такое счастье, о каком я не мог и мечтать.

Мои палатки разбивались на месте, отведенном для князя Потемкина и принца Линя; свои досуги я посвящал им, и они оба много способствовали ежедневно к увеличению счастья, которое выпало на мою долю.

Мне не хочется упустить здесь одного воспоминания о принце Лине, над которым я еще и теперь смеюсь про себя.

Смелый и пылкий, каким бывают в 20 лет, он с таким же нетерпением желал видеть турок, как и я. Он предложил мне сделать рекогносцировку по направлению к Очакову и попытать счастья по ту сторону аванпостов. Соединив свое милое ребячество с интересом ко мне, он выразил желание, чтобы я увидел неприятеля на суше впервые вместе с ним. Очарованный его предложением, я сажусь на коня, и мы рядом отправляемся в сопровождении одного его пикера-венгерца, по имени Сунта (имя здесь необходимо), и двух его гусар, ведших под уздцы лошадей; при мне был только мой стремянный. Мы подъезжаем к казачьим аванпостам, проезжаем мимо них, отъезжаем еще дальше на порядочное расстояние, и вот мы различаем минареты Очакова и сады, окружающие город. Принц Линь не дальнозорок и пользуется во время войны биноклем. Я уже различал всадников, гарцевавших перед городскими садами, не приближаясь к нам. Но принц Линь, не различая их, продолжал свой путь, пока не доехал до очень маленького возвышения, которое в этих обширных степях, ровных, как ладонь, называется курганом, поднялся на него, слез с коня, посмотрел в свой бинокль и стал утверждать, что то, что я принимал за всадников, были попросту плодовые деревья, колеблемые ветром. Убежденный в своей правоте относительно того, что он видел, и не смущаясь тем, что видел я, он, почувствовав настоятельную потребность, устраивается внизу возвышенности. Турецкая кавалерия, обеспокоенная нашими поступками и пришедшая в большее движение, чем плодовые деревья могли бы качаться от урагана, выезжает толпой из садов и направляется к нам.