Суть истории с неким Эдуардом была такова. Дело было года за три-четыре до нашего с Ивой грехопадения, когда мы с ее мужем Аббасом еще работали вместе. Дарье тогда было, стало быть, года четыре и Иве уже смертельно надоело сидеть дома с ребенком. Она начала уговаривать мужа, что нужно отдать девочку в садик, потому что ребенку нужно учиться общаться в коллективе, да и ей, Иве, нужно идти работать, потому что иначе она потеряет все свои профессиональные навыки. Знал я обо всем об этом от самого Аббаса, который на частых в те годы пьянках в офисе подробно делился со всеми участвующими своими домашними проблемами, по-восточному возмущаясь тем, что «женщине» не сидится дома. «Ну объясните мне, зачем ей работать? — сетовал он. — Какие такие навыки она утратит? Как может женщина утратить навык шить? Шить, готовить, стирать и рожать женщина умеет от природы, ее такой Аллах создал!» Мы покатывались со смеху, а я думал про себя, зачем было очень красивой современной девушке, наполовину русской, наполовину немке с почти библейским именем Ива выходить замуж за этого странного человека, пусть неординарного, но в быту сторонника дремучих, чуть ли не шариатских представлений. Думал — и жалел Иву, с которой тогда я даже не был знаком. На работу, настояв на своем, Ива тогда все же пошла, причем подыскал ей место муж. Конечно же, найти работу модельера (а у Ивы, закончившей текстильный, было именно такой диплом) в Москве в те годы было нереально, и Аббас пристроил спортивную стройную Иву в фитнесс-клуб к некоему Эдуарду. «На районе» тот был личностью известной, бывший спортсмен и полубандит, мы с ним сохранили приятельские взаимоотношения с времен, когда делали в его клубе ремонт. На этом история могла бы и закончиться, если бы примерно через полгода (а я тогда был озадачен поисками работы для Марины) на мой вопрос, как, мол, там Иве работается у Эдуарда, Аббас помрачнел, глубокомысленно затянулся сигаретой, и после паузы ответил, что Ива в фитнесе уже не работает, а на вопрос о причине расплывчато рассказал, что она-де не смогла привыкнуть к нагрузкам, повредила себе голеностоп, — в общем, не потянула. Причем, зная Аббаса, я с уверенностью мог бы сказать, что про нагрузки и голеностоп он сочинил прямо здесь и сейчас. Помню, тогда я пожал плечами и через пару минут о разговоре забыл, но через какое-то время Аббас появился на работе в темных очках посреди зимы, но даже они не могли скрыть здоровенный фингал у него под глазом. Всем сочувствующим Аббас рассказал о том, что ехал непристегнутый, был вынужден резко тормозить в экстренной ситуации и, по его собственному выражению, «боднул глазом руль». Что-то тут было не так, но лично мне было совершенно не до того и я, выразив приличествующую случаю порцию сочувствия, ушел в текучку. Но как-то вскоре я совершенно между делом завел разговор об этой Аббасовой аварии с нашим безопасником Прокопичем — бывшим подполковником милиции, который по традиции знал «на районе» совершенно обо всем. «Какая авария? — поморщился Прокопич. — Это Эдуард ему навалял, когда наш Абик сдуру сунулся к нему отношения выяснять». «Какие отношения? — искренне удивился я. — По какому поводу?» Прокопич ответил: «Слушай, Арсентий (он почему-то всегда добавлял букву «т» к моему имени), это секреты не мои, потому, хоть ты и генеральный, сказать я тебе их не могу. Но вот только встретил я случайно вчера Абикову жену Ивку, так она тоже почему-то в темных очках. Правда, не в таких темных, как у мужика ейного, и поэтому я заметил, что она тоже с фингалом, хоть и загримированным сильно. И как ты думаешь, на каком глазу у нее фингал?» Я непонимающе уставился на Прокопича, на самом деле не догоняя, какая разница, с какой стороны у Абиковой жены фингал, но потом сообразил. «На правом?» — и Прокопич торжествующе хлопнул меня по плечу. «Молодца! — похвалил меня он. — Тебе бы ментом быть, далеко ушел бы!» Цимес тут состоял в том, что Аббас был левшой и, стало быть, у супруги «тени» на глазу с большой степенью вероятности были мужниным «подарком». Посмеялись, побалагурив об адюльтере и связанным с ним круговоротом «пи….юлей» в природе, и я снова забыл об этой истории. Надолго, до тех самых пор, когда мы с Ивой стали любовниками, и тема, было ли у Ивы что-то с импозантным, мускулистым и наглым Эдуардом, не стала вдруг меня занимать несравнимо сильнее, чем раньше. И, не получив во время описанного выше такого неравноценного обмена «клубничкой» в этом вопросе ясности, я интереса к нему не утратил, решив выждать случай.

Уже много потом, после «реконкисты», мне как-то раз снова удалось спровоцировать Иву на разговор на «щекочущую» тему. После пары бутылок шампанского у нас завязалось подобие игры под условным названием «кто, когда и с кем». Формат игры получился такой — каждый пишет на бумажке по пять вопросов, и другой, наугад вытащив один, должен на него ответить — честно, что называется, «без б…». Ива согласилась (наверное потому, что была изрядно выпивши), и видно было, что она пожалела об этом уже через секунду. Думаю, не только потому, что любые ее «шпилястые» вопросы были мне, как дождик унитазу, а из-за того, что не зная моего интереса к теме Эдуарда, она «просекла» его интуитивно. И вот сейчас главный вопрос, который я выкорявливал на клочке, звучал, естественно, так: «У тебя было что-нибудь с Эдуардом?». Ива написала свои вопросы, мы со смехом свалили бумажки в мою шапку и стали тянуть. Первым тянул я, доставшийся мне вопрос был о том, не поддерживаю ля я до сих пор постельных отношений с Беатой. Я сделал на Иву глаза-блюдца, картинно перекрестился и честно сказал, что нет. Потом тянула Ива и было видно, как она волнуется. Но мне не повезло: Иве достался вопрос «Был ли у тебя секс с женщиной?», на что она состроила брезгливую гримасу: «О, нет! Это — не мое!» А в конце, когда уже одевались, Ива развернула все мои вопросики и, показав мне тот, главный, про Эдуарда, спросила: «Ты этот хотел, чтобы мне достался?» Я кивнул. «Какой же ты глупый, Сеня, — улыбнулась Ива. — Если тебе так важен ответ на этот вопрос, тебе нужно было его написать на всех пяти бумажках, и я была бы вынуждена на него ответить, потому что о пяти РАЗНЫХ вопросах разговора не было». «Так ответь сейчас!» — воскликнул я. «Поздно, дружок, — со смехом щелкнула меня по носу Ива. — Видит Бог, я бы честно ответила. У тебя был шанс, но ты его не использовал. И вообще — должна же быть в женщине какая-то загадка? Я и так думаю — не слишком ли много ты обо мне знаешь?» Я смотрел на нее со смешанным чувством восхищения и страха — восхищения от простоты уловки и страха перед женским коварством. Уже в дверях существенно сильнее обычного пьяная Ива, качающаяся, как осина на ветру на своих длиннющих ногах, остановила меня и, делая «вжик-вжик» замком молнии на моей куртке, с пьяной таинственностью прошептала, дыша мне в ухо ароматным перегаром: «Какую же фигня обо мне тебя интересует, мой мальчик! Если бы ты знал, какой мадридский двор скрывается вот тут (она постучала острым лаковым ногтем себе по виску) и вот тут! (она с размаху хлопнула себя ладонью по ширинке джинсов). Будучи тоже весьма нетрезв, я это заявление пропустил мимо ушей, сочтя его пустым бахвальством. Но потом оно всплыло и прочно засело у меня в голове, и как-то раз я подшпилил Иву «мадридским двором». Она округлила на меня глаза, потом рассмеялась и сказала: «Чем скромнее в душе женщина, тем больше ей хочется иногда выглядеть шлюхой. Не бери в голову, просто хотела спьяну тебя поэпатировать. Подбросить, так сказать, дровишек в костер твоего интереса ко мне». Я заверил Иву, что «костер моего интереса» к ней горит ярко и не нуждается в том, чтобы его поливали бензинчиком чужой шлюховатости. «Мужчины любят скромниц, но трахать предпочитают почему-то распутниц», — поставила афористическую точку в разговоре Ива, и больше к этой теме мы не возвращались.

— Нет, не рассказывала, — словно клещами вытягивая из себя слова, сказал я. — Но я понимаю, о чем речь. Твой отец тогда по этому поводу разукрасил матери лицо, верно?

— Да, я слышала их разговор из-за двери, — ответила Дарья. — Пожалуй, это первое мое детское воспоминание, которое я помню отчетливо. Наверное, испугалась очень. Отец громко кричал на маму, именно тогда я в первый раз услышала слово «шлюха». Потом он бил ее. Мама умоляла пощадить, говорила, что тот человек изнасиловал ее, но отец не верил и все равно бил ее, я слышала удары и мамины крики. Тогда я громко расплакалась, и они оба прибежали ко мне. Помню, мать одной рукой гладила меня по волосам, а другой закрывала лицо.

— Во, блин! — не найдя других слов, крякнул я. — Так этот Эдуард маму, выходит, изнасиловал? Именно поэтому твой отец пошел с ним разбираться?

— Ну, да, потому что мама так сказала, — сказала Дарья. — Отец говорил, что надо писать заявление в милицию, что он этого гада посадит. Но мать умоляла его не делать этого, потому что она не перенесет позора. Тогда отец сказал, что разберется с Эдуардом сам…

— Но вместо этого Эдуард разобрался с ним, так? — перебил я, демонстрируя осведомленность в вопросе.

— Ага, — подтвердила Дарья. — Отец вернулся разукрашенный почище мамы. У них снова были шумные разборки, отец кричал, что Эдуард утверждал, что все было по доброй воле, мама, естественно, все отрицала. Закончилось тем, что отец снова ее ударил, но мать больше терпеть не стала и дала сдачи. Потом они выпили бутылку водки, помирились и долго трахались на кухне.

В голове мгновенно нарисовалось: голая Ива, как кошка всеми лапами на остром коньке крыши, уместившаяся коленями и локтями на маленькой табуретке, и пыхтящий, как марафонец перед финишем, Аббас у нее за спиной. В маленькой кухонке не продохнуть от табачного дыма, на столе пустая бутылка из-под водки. Ивино лицо уже пошло красными пятнами, радужка глаз уже почти скрылась под дрожащими верхними веками. Из последних сил сопротивляясь подкатывающим судорогам, Ива через плечо бросает на мужа благодарный взгляд. Даже сейчас, раскрасневшаяся, растрепанная, она все равно ошеломительно красива, и даже трехдневный фингал под правым глазом не портит ее. Аббас улыбается жене в ответ, и такой же фингал у него, только слева и свежий, густо-сливовый, становится особенно заметен.

— То есть, доподлинно так и не известно, по согласию был секс у Ив… у твоей матери с этим Эдуардом, или нет? — прогоняя видение, спросил я.

— Почему, известно, — снова усмехнулась Дарья. — По согласию. Как мама скажет: «По любви-с». И не только в тот раз. После всего, хотя отец настоял, чтобы мама сразу же уволилась, она еще долго ездила в этот зал.

— Ну, а это-то ты откуда знаешь? — сердито буркнул я.

— Из самого достоверного источника, — с видом иллюзиониста, делающего руками «Вуаля!», ответила Дарья. — От самой мамы! У нее нет секретов от тети Тани, а двери в квартире были тонкие. Вы ведь знаете тетю Таню?

Я знал тетю Таню, Татьяну — давнишнюю Ивину подругу. Это была высшей степенью неприятная особа неопределенного возраста с резким голосом и визгливыми интонациями, почти альбинос с бесцветными глазами, веснушчатой розовой кожей и жидкими волосами цвета незрелого абрикоса. Плоскогрудая и костлявая, как расплющенный колесами моток ржавой стальной проволоки в дорожной колее, она представляла собой такой контраст с излучающей красоту и изящество Ивой, что не задаться вопросом, что у этих женщин может быть общего, мог только плоховидящий. Не смог избежать подобного вопроса и я, получив в ответ от Ивы движение бровей — не то раздраженное, не то несчастное, и загадочную фразу: «Лучшую подругу, как родителей, не выбирают». Но при всей внешней парадоксальности их отношения были близки и крепки. Ива, сама того не замечая, часто упоминала Татьяну в своих ответах на мой вопрос: «Ну, как дела?», да и в неизменную Турцию они, как правило, ездили втроем — Ива, Дарья и тетя Таня. Впрочем, на наших отношениях существование «тети Тани» никак не сказывалась: видя нашу обоюдную идиосинкразию, Ива на совместном общении благоразумно не настаивала.

— Они с тетей Таней пили на кухне, мама рассказывала, как они делали с Эдуардом это на батуте, подкидной доске и эллиптическом тренажере. Тетя Таня спрашивала, что такое эллиптический тренажер, а мама отвечала, что это лучшее приспособление для траха после люстры в Большом театре, и они ржали над этим, как лошади. Они долго мусолили эту тему, постепенно напивались, эллиптический тренажер у них превратился в тренажер для эллиптических мышц, тетя Таня спрашивала, как у Эдуарда обстоят дела с эллиптической мышцей, а мама отвечала, что мышца эта у Эдуарда — нечто феноменальное, и что ее надо выставлять в рамочке в Третьяковке между картинами Иванова и Ге. Когда они совсем напились, тетя Таня просила маму посодействовать, чтобы Эдуард и ее изнасиловал пару раз своей знаменитой эллиптической мышцей. Они стали это развивать, совсем слетели с катушек и ржали без передыха минут пятнадцать, пока не вернулся отец и не разогнал их.