— Так что с изнасилованием «отмаза» у мамаши была, что называется, «левая», — подвела черту под темой Эдуарда Дарья. — Отцу перепало ни за что.

В ее голосе прозвучала издевка, совсем короткая, как зернышко на одном кадре кинопленки. Но несмотря на то, что издевалась Дарья не надо мной, это зацепило, обожгло, как пощечина, наполнило раздражением на эту новенькую, молодую, не отягощенную угловатым рюкзаком прежних ошибок девочку, без зазрения сливающую всю родительскую подноготную. Опять захотелось взорваться, и только ужасно противное на вкус чувство соучастия не дало — сам хотел, не просил, но и не остановил. Однако порыв был такой сильный, что я встал с постели, но памятуя, что идти некуда, только снова зажег сигарету. Дарья молчала, словно ожидая моей реакции, но как реагировать, я не знал.

— Слушай, Дарья! — даже не сдерживая раздражение, нашелся, наконец, что сказать я. — Не сходится тут кое-что. Как ты можешь помнить все это, в таких подробностях? Ты ведь пигалица была, из-за табуретки не видно. Сколько тебе было — четыре?

— Четыре с половиной, — совершенно серьезно поправила меня Дарья. — Я прекрасно помню себя с двух лет. А прислушиваться к разговорам взрослых я стала как раз с этих событий, меня они страшно занимали, хотя я не все тогда понимала, конечно.

— А если не понимала, как запомнила? — зацепился за подставочку я. — Про эллиптическую мышцу? Про Иванова с Ге? Ты когда про Ге узнала? Классе в восьмом? Что, тогда услышала, а теперь вспомнила?

Ах, как приятно было размазывать эту наглячку! Вот только мой обличительный порыв ничуть ее не смутил.

— Я и сейчас ничего про него не знаю, — пожала она плечами. — Из контекста следует, что художник, видимо. А насчет запомнить — это просто: я могу включать в голове что-то вроде диктофона и запоминать услышанное один в один. Меня сколько раз проверяли: до десяти страниц печатного текста — точно, больше просто не пробовали.

— И эйн, цвейн, дрехт, какава. Амитугурицуфари паридрикербикер. Аратара пана кана голо золоволо пело цело паровоз! — неожиданно для себя самого выдал я с детства вызубренную наизусть цитату из «Бумбараша». — Повтори!

— И эйн, цвейн, дрехт, какава, амитугурицуфари пари дрикербикераратара пана кана голо золоволо пело цело паровоз, — глядя на меня, как на идиота, без запинки выдала Дарья. — Бред какой-то. Это что — заклинание племени олигофренов? Или считалочка детская?

— Вроде, — буркнул я, отчетливо вспоминая, как классе в третьем на спор с пацанами зубрил эту «считалочку» куда дольше. — Ладно, валяй дальше.

— Потом посадили и выпустили папу, он начал гулять, и у мамы появился ты, — голосом размеренным, как в фильмах Дискавери Джиогрэфик, рассказывающих об эволюции жизни на земле, продолжила Дарья. — Как у нее было с тобой, я видела у Софы на квартире…

— Ты уже третий раз об этом рассказываешь, — с трудом сдерживая раздражение, перебил ее я.

— Детские впечатления от увиденного, видимо, были настолько сильны, что хочется делиться ими вновь и вновь, — с язвительной усмешкой парировала Дарья.

— Как и мои от увиденного в Турции, — не дал ей спуску я.

Дарья поморщилась, словно от зубной боли.

— Да уж, дура обдолбанная! — воскликнула она. — Ну вот какого фига поперлась? Хотя, если честно, маманя сама вас спалила. Могла бы сказать все как есть, но у нее то: «Мы ведь подружки, Дашенька?», то «Знай свое место, малявка!». Я и так сильно подозревала, что не с подружкой какой-то там время она проводит, стала ей назло названивать, она телефон выключила. Ну, мне вообще жесть как вставило мамашу в лицемерии уличить.

— А как нашла-то ты нас? — не удержался от давно мучившего вопроса я.

— Да элементарно, — пожала плечам Дарья. — На рисепшене дала пять долларов, спросила, в какие номера из рашика сегодня заехали. Оказалось, что только в два, и только в одном оказалась незапертой дверь. Ну, я и ввалилась безо всякой задней мысли, а там у вас та-а-кое! Мне бы, дуре, конечно, обратно, пока не поздно, но по обкурке вставило поприкалываться.

— Постой, постой! — перебил ее я. — Поприкалываться? Ты хочешь сказать, что ты это все… сыграла?

— А ты что думал? — криво усмехнулась Дарья. — Что я всамделишно к маме родной за лесбийскими утехами полезла? Вкусить, так сказать, родного лона? Я что, умственно-недоношенная?

— Да нет, — пожал плечами я. — Зато обдолбанная.

— Ну, положим, не такая я уж была и обдолбанная, — захорохорилась Дарья. — Просто настроение было приподнятое, решила пошутить.

— Ну, и шуточки у вас, — сухо ответил я. — Твоя мать отнеслась к этому более чем серьезно

— Ну, да, — виновато скосила на меня глаза Дарья. — Афигённый вышел невдобняк! Хотя, конечно, интересный был бы экспириенс на тему, насколько преувеличена максима: «Любящая мать для своей дочери на все готова!»

Всем своим видом Дарья показывала, что не просто шутит, но и понимает, что шутка вышла «сильно ниже пояса». Я вспомнил Ивины самомучения на этот счет и решил шутку не поддерживать.

— Есть экспириенс за порогами всех возможных норм, — отрезал я. — Так эпатировать мать недостойно.

Дарья нахмурилась, но кивнула.

— Согласна. Не в себе была. Извините.

Я не испытывал от вынужденного морализаторства никакого удовольствия, но все же не смог удержаться:

— У матери прощенья надо просить, не у меня.