О, милый муж, таким нежданным взмахом

Меча меня вы испугали не на шутку;

Скажите, чем могла так огорчить вас

Всегда послушная и кроткая жена?

Зер Калалуш снова скакнул, катана завибрировала в его руках:

Послушная? И — кроткая?! Словам безбожным этим

В устах обманщицы неверной места нет!

Его голос из-под маски гудел, как поставленный на вибрацию телефон, накрытый большой эмалированной кастрюлей для кипячения белья.

Не ты ли только что в объятьях страстных Миилета

Забыла совесть, честь и клятвы верной быть до самой смерти?

Песь картинно закрыла глаза, ее щеки словно засветились изнутри, но румянец это стыда или обиды, было не понять. Но в любом случае, безучастной мужнины обвинения ее не оставили, и когда, наконец, она снова обрела дар речи, ее голос взволнованно трепетал.

Ах, муж мой! Вы бичом ужасных обвинений

Меня сечете так, как будто приговором

К публичной казни я осуждена.

Но в том, что виновата я в измене,

Не предъявили вы улики ни одной.

Извольте или же немедля извиниться,

Признав ваш выпад шуткой неуместной,

Или свидетельства назвать серьезней,

Чем вашего игра воображенья!

Это было произнесено так взволнованно и страстно, что лично у меня в том, что женщина глубоко оскорблена в своих самых лучших чувствах, сомнений не осталось. «Kakie vashi dokazatelstva?» — вспыхнула надпись над сценой, и зал отозвался сочувственным гулом. Но Зер Калалуш, казалось, такой отповедью и сочувственной реакцией зала не смутился. По традиции перепрыгнув с ноги на ногу, он наподобие указки устремил острие своего меча куда-то к потолку и скороговоркой выдал фразу по-японски, из которой я понял только слова «Zoom+» и «хаджимэ». Но тот, кому была адресована команда, явно все понял, потому что над сценой вспыхнуло фото потрясающих Песьевых сисек, увеличенное до неимоверных размеров. В таком увеличении стало хорошо видно, что золотая цепочка, тянущаяся между продетыми в ее соски кольцами, вся набрана из миниатюрных золотых иероглифов. «Цепь удовольствия, — всплыло у меня в мозгу, — редкая вещь! У замужней женщины иероглифы в цепи означают имя мужа». Картинка выросла еще, и стало ясно, что на самом деле цепочка состоит из иероглифов «Ар Миилет». «Это цепь удовольствия ее любовника! — истерично взвизгнул женский голос с галерки. Перед лицом столь убедительного свидетельства своей неверности Песь закрыла пылающее лицо ладонями (световые лучи тонкими иглами прибиваются между красно-матово-прозрачными пальцами). «Шлюха!» — осуждающе выкрикнул хорошо поставленный баритон из партера. «Шлю-ха, шлю-ха! — начал скандировать зал. — Каз-нить, каз-нить!!»

«Спалилась! — толкнула меня в локоть развязная девчонка, сидящая в кресле рядом с моим; ничего, кроме уродливых ботинок «Гриндерс», надетых на толстые, отвернутые на щиколотке вязаные носки, на девчонке не было. — Надо же — забыть поменять цепь удовольствия! Сколько раз я ей говорила! И этот придурок Миилет — как он-то мог ускакать, не забрав свою цепь? ППЦ теперь мамаше!» Я неприязненно посмотрел на девчонку, хотел выговорить ей, что прийти голой и немытой в театр — не самый лучший способ эпатажа публики, но предвосхитил ее вопрос: «А какой лучший?», и решил не нарываться. «Кто вы? — индифферентно спросил я ее вместо этого. — И почему называете героиню «мамашей»? «Так я же дочка ихняя! — хмыкнула в ответ неформалка, улыбаясь во весь рот (зубы раскрашены эмалью во все цвета радуги). — Талата меня зовут, будем знакомы!» И она протянула мне для поцелуя пахнущую селедкой руку с грязными обкусанными ногтями. Меня передернуло от отвращения. «Брезгуете? — прищурилась Талата. — Из интеллигентов, значит? Замочить бы тебя вместе с Песькой сейчас! Казнью заказнить!» «Как замочить! — воскликнул я. — Как заказнить?!» «Да вот так! — зашипела Талата, змеей стекая с кресла на пол. — Умела мужу изменять, умей и ответ держать, как говорится!» Ее кресло опустело, остался только устойчивый селедочный аромат. Я снова повернулся к сцене, и обомлел.

Там уже была казнь. Песь стояла посреди своего свечного обруча на коленях, склонив голову и сложив на груди крест-накрест руки со связанными той самой цепью запястьями, Зер Калалуш уже вознес над ее длинной голой шеей свой меч. Усмешка на его маске, казалось, стала еще более отвратительной. «Девять, восемь, семь, шесть», — меняли друг друга огненные цифры отсчета над сценой. Ясно было, что на счет «ноль» карла в маске опустит свой меч. «Или даже на «один», — подумал я. Страшная тоска вмиг сжала мое сердце, — ведь это из-за меня сейчас погибнет женщина, которую я… с которой я… В голове был какой-то вакуум, не дававший вспомнить, откуда я знаю эту женщину, что меня с ней связывает? «Пять, четыре, три!» — вслед за цифрами гулко повторял зал. Песь резко вскинула голову, протянула ко мне ладони с раскрытыми наподобие створок диковинной раковины пальцами, и с ее неподражаемых Анджелино-Джолиевских губ сорвался крик: «Ар Миилет, спаси, ведь я любила тебя!» Этот крик сотряс меня от мизинца ноги до макушки и — я вспомнил! Я ведь люблю эту женщину, люблю больше жизни!! Я вскочил с места, протянул к ней навстречу руки. «Вот он, — скривила губы маска Зер Калалуша. — попался. Мочите его!» «Один-ноль!» — в ту же секунду выкрикнул зал, и лезвие меча полетело вниз. Но прежде, чем остро-оттянутая сталь рассекла ее кожные покровы и сухожилия, отделила третий позвонок от четвертого и, в итоге, голову от туловища, темнота за сценой взорвалась грохочущими вспышками, и тяжелые пули злым пчелиным роем полетели в мою сторону. Космический холод предсмертного отчаяния сковал меня и, прежде, чем умереть, я закрыл глаза и закричал: «Ма-а-а-ма-а-а!!!» Первая пуля ударила в мня, пробила грудную кость и взорвала сердце. Через микросекунду ударили другие, калеча, разрывая мою плоть, вздымая фонтаны горячих алых брызг, но мне было все равно, — я был уже мертв.

Я проснулся. Колотилось сердце, подушка под затылком была мокрой от пота. Видение только что пережитой смерти было настолько реальным, что я не мог поверить, что это был только сон. Дарья склонилась надо мной, чем-то упоительно прохладным вытерла мне лоб. «Это был бэд-трип, — прошептала она, — всего лишь бэд-трип. Успокойся, мы успели».

«Да, мы успели», — с огромным облечением подумал я, вспоминая сумасшедшую гонку к последнему еще не заполненному убежищу, вырубленному в неприступных склонах Канчунгского склона Джомолунгмы. Последнюю неделю шли пешком, неся с собой только небольшой запас пищи и воды. Три дня назад я простудился, через двое суток запасенный одним из группы градусник показал у меня температуру 42,9. Я не мог идти и полз, разрывая в клочья колени и пальцы. Вся группа ушла далеко вперед и вверх, только Дарья оставалась со мной. Она постоянно плакала — от того, что не может помочь мне, от того что время «Z», когда галактическая вспышка испепелит все живое на Земле, все ближе. От того, что умру я и от того, что она могла бы успеть, но не может бросить меня и поэтому умрет тоже. Я видел весь этот винегрет чувств в ее заплаканных глазах, и полз, полз, потому что не хотел умирать, а еще больше не хотел, чтобы умерла она.

Мы успели каким-то чудом. То есть, мы не успели, но кто-то из астрономов ошибся в расчетах, и это подарило человечеству (и нам!) лишние дни. Я потерял сознание в километре от убежища, уже в виду его исполинских, еще пока распахнутых настежь стальных гермоворот. Нести Дарья меня, конечно, не могла, но, пятясь задом, тянула меня за запястья по каменистой дороге, под гулкие раскаты колокола, отбивавшего каждую минуту из последнего часа, оставшегося до закрытия. Мы пересекли заветную «линию ворот» на пятьдесят восьмом ударе, — гигантские створки начали закрываться через две минуты. Скоро я очнулся, но первое, о чем я подумал, снова обретя способность соображать, что Дарьины глаза необъяснимо грустны. «Ты грустишь о тех, кому не хватило места в убежищах?» — спросил я. «Да, — ответила она, целуя меня в лоб. — И о нас, ведь мы тоже умрем». «Мы все умрем когда-то, верно?» — улыбнулся я, но она грустно покачала головой. «Не когда-то, мы умрем вместе с остальными, — пояснил она. — Температура вихря оказалась гораздо выше, ворота не выдержат. Все оказалось напрасно». И она заплакала.

Когда ударил вихрь, убежище затрясло так, как будто содрогнулась вся планета. Высоколегированная броневая сталь в четыре метра толщиной, из которой были сделаны ворота, выдержала первый напор, но от температуры в три тысячи градусов начала плавиться. Скоро воздух в убежище стал горячим, как дыхание самума. Люди готовились к смерти. Кто-то пил, кто-то молился, кто-то что-то писал. Мы с Дарьей решили встретить смерть по-другому. Мы пробрались почти к самым воротам, так близко, как позволял это жар от уже начинавших светиться створок. К нашему удивлению, таких, как мы, оказалось немало. Мы посмотрели на другие пары, рассмеялись и стали срывать с себя одежду, ведь было жарко, очень жарко. Голые, мы смотрели друг другу на друга. Странно, но в глазах Дарьи не было страха смерти, — надеюсь, что она не видела его и в моих глазах. По Дарьиной коже тек пот, большая капля повисла на ее соске и упала на бетонный пол. Раскаленный овал посредине ворот из бордового стал оранжевым. «Я люблю тебя!» — сказал я ей. «I love you, Jenny!» — сказал рядом парень-американец своей подружке. «Ti amo!» — раздалось поодаль, «Jetaime!» — еще дальше. Говорили на китайском и японском, хинди и суахили, — надо думать, о том же. «Я тоже люблю тебя, — ответила Дарья. — Люблю больше жизни и сильнее смерти. Как жаль, что у нас осталось так мало времени. Возьми меня». Я присел, руками обхватил ее под колени и легко поднял. Она обвила ногами мои бедра, закрыла глаза и насадилась своим естеством на меня. «А-ах!» — сорвался вздох с ее губ, и вслед за ним застонали, заохали, закричали, начав совокупляться, сотни пар вокруг. Кто-то делал это стоя, как мы, кто-то лежа на становившемся горячем полу. С каждым движением я подбрасывал партнершу все выше; она срывалась с меня, словно космическая ракета со старта, но вновь и вновь с сочным шлепком возвращалась точно на место, и мой распаленный шток все глубже и глубже вонзался в глубь ее чресл. Такого секса у нас не было никогда; ее глаза вылезли из орбит, рот распахнут в непрекращающемся крике наслаждения и… боли. Потому что оранжевый цвет сменился ярко-желтым; раскаленное пятно на воротах стало объемным, выпуклым. От него шел нестерпимый жар; я чувствовал, как горят пальцы моих рук, сжимающих Дарьины ягодицы, ее волосы начали дымиться. «Боже, я кончаю!» — закричала она, и вслед за ней закричали, завопили, завизжали тысячи женщин. Чувствуя, как подступают финальные содрогания, я последним усилием воли не дал закрыться своим глазам. Свечение раскаленного металла стало ослепительным; с трудом удерживая Дарью одной рукой, я вытянул другую в сторону этого сияния, чтобы укрыться от нестерпимого жара и увидел, как вспыхнули мои пальцы. Дарьин крик оборвался, ее волосы превратились в жуткую огненную корону. Я перестал видеть, — наверное, взорвались от жара мои глазные яблоки. Наверное, мы превратились в два огненных факела, но это горела только кожа, — мышцы, сухожилия, сосуды, нервы еще выполняли свою функцию. Я еще испытывал это восхитительное ощущение себя внутри другого; наши горящие тела еще двигались в унисон. Еще секунда — и мое солнце должно было ослепительно вспыхнуть над горизонтом сознания, но какой же бесконечно длинной оказалась эта секунда! Уже мертвая Дарья сжимала руки на моей шее, а я все еще наслаждался ею. И вот, наконец — взрыв, вымет, гигантский протуберанец ощущений, перекрывающих адскую боль от горящей плоти. Я закричал, и все кончилось, накрытое волной жидкого металла и жуткими предсмертными криками людей, в оргазмических судорогах превращающихся в пепел.