Я очнулся. Две или три секунды ушло, чтобы осознать, что я жив, что это был только сон. Я лежал на постели голый, голая Дарья лежала рядом и с улыбкой смотрела на меня. «Это был сон, просто сон», — сказала она. «Откуда ты знаешь? — удивился я. — Откуда ты знаешь, что то, что я видел, было только сном?» «Я ведь была в этом сне, верно? Так как же я могу не знать?» — спросила она, и я удивился простоте и исчерпывающей краткости довода. «Где мы? — спросил я, оглядываясь. — Дома? У Володи?» «Да, мы дома», — уверенно ответила Дарья. Она встала с постели, сладко потянулась, как после длинного перелета. Как завороженный, я смотрел на грациозные движения ее тонкого и изящного тела, узнавая и не узнавая ее одновременно. С одной стороны, это несомненно, была она — ее лицо, тело, голос, интонации. Но с другой стороны, что-то в ней изменилось настолько, что разум мой отказывался верить глазам. И — главное — непонятно было, в чем изменения. А Дарья подошла к окну и отдернула плотную штору. Хлынувший свет был настолько ярок, что я прикрыл глаза рукой. «Посмотри!» — воскликнула Дарья, и в ее голосе было столько восхищения, что несмотря на жуткую боль под бровями, я медленно открыл глаза.

Окна не было. Вместо него был — свет, но этот свет не был обычным. Свет был плотен и ощутим, как вода, он лился в комнату струями, водопадами, набегал шумными волнами. Это было — море, море света, оно затопило комнату, его соленые брызги залетали на кровать. Мне жутко захотелось броситься в него, нырнуть, прокатиться на его волнах, как на серфе. Но очевидно было, что для плавания в этом море света нужны были не руки и ноги, а нечто иное. «Ну, что, поплыли?» — спросила Дарья, стоя на подоконнике, вернее, просто вися в плотности света примерно на уровне подоконника. «Как же она поплывет?» — подумал я, и тут она повернулась ко мне спиной, и я сразу понял, чем эта, теперешняя Дарья отличается от той, прошлой. На ее спине были крылья, большие белые крылья. Я онемел. А Дарья, обернувшись через плечо, озорно крикнула: «Не бойся, у тебя такие же! Догоняй!» и бросилась с подоконника в свет. Я вскочил, закрутился волчком, пытаясь рассмотреть, есть ли что-то у меня за спиной, но тщетно. Но я же не мог остаться здесь, мне нужно было туда, в свет, за Дарьей. Я разбежался, и как детстве в Евпатории через поручни старого дебаркадера прыгал в море, подпрыгнул и полетел через подоконник в свет. Крылья раскрылись у меня за спиной с парашютным хлопком. Я ощутил себя на высоте нескольких километров, парящим среди обрывков облаков. Внизу была земля — зелень травы, лес, ртутная полоса реки, стремящаяся к гигантской капле океана. В полукилометре подо мной парила Дарья, ее белые крылья сверкали на фоне густой зелени. Я сложил крылья наподобие ныряющего за рыбой буревестника, и рассекая с ревом воздух, ринулся за ней. Она угадала мое приближение, перевернулась на спину, я еле успел затормозить, чтобы не врезаться в нее, но она сильно обхватила меня, руками, ногами, крыльями и замедлила мой полет. Превратившись в эдакий пернатый шар, мы понеслись к земле с устрашающей скоростью, но страха не было, я точно знал, что мы не разобьемся. Со смехом мы упали в воду и пошли ко дну, пуская пузыри. Вода заполнила наши легкие, мы дышали ею, целуясь, переливали через рот в себя и обратно. Вокруг были рыбы, дельфины, киты и акулы, они подплывали близко и как будто бы приветствовали нас. Мы погружались долго, а достигнув дна в том месте, где стоял погнутый дорожный знак «Марианская впадина», оттолкнулись от него, как от батута, и начали всплывать. Наверху мы вышли на берег, и я увидел, что крыльев за спиной Дарьи больше нет. Это огорчило меня, но я услышал ее голос, который говорил, что крылья не исчезли, они просто стали невидимыми и неосязаемыми, и как только нам захочется снова полетать, они появятся в ту же минуту. Я спросил ее еще о чем-то, и поймал себя на том, что сделал это, не раскрывая рта, одной силой мысли, и Дарья отвечала мне так же. А потом я ощутил внутри себя, что и так все знаю об этом месте, и о том, что здесь и как, и что спрашивать мне Дарью, собственно, не о чем. Мне захотелось разве что узнать, почему Дарья знает обо всем как-то не больше даже, а прежде меня. «Все просто, — ответила она. — Я здесь уже бывала, а ты в первый раз». Потом мы лежали на мягчайшей траве рядом с водопадом, и запах диковинных цветов дурманил мне голову. И только я подумал о том, что интересно было бы узнать, что за цветок так пахнет, как я понял, что знаю это, как и то, что больше это меня не интересует. Потом мы спали и ели, и еда появлялась и исчезала сама собой. «Мы в раю?» — спросил я, хотя и так знал ответ. «Да, мы дома», — снова ответила Дарья, поедая какой-то диковинный фрукт, сок от которого стекал ей на грудь. А потом мы просто лежали рядом, и воздухе над нами сгустилась какая-то переливающаяся всеми цветами радуги, искрящаяся вспышками материя. Она обволокла нас и унесла далеко-далеко, где среди рождающихся и умирающих вселенных мы проживали вечность за вечностью, и никого, кроме нас самих, нам не было нужен. «Это то, о чем я думаю?» — только и спросил я Дарью. «Да, ведь ты всегда мечтал увидеть ее», — ответила она. Я улыбнулся, потянулся поцеловать ее, но сон сморил меня на середине движения, мои веки задрожали, закрываясь, и последнее, что я запомнил, были мириады разноцветных бабочек, в которые превратились искры обволакивающей нас радуги.

*****

Я открыл глаза. Страшно хотелось пить, но еще больше организму нужно было, что называется, наоборот. Мочевой пузырь просто разрывало, и это навело меня на мысль, что именно эти ощущения — настоящие. И еще — Дарьи рядом не было. Я еле успел в туалет и, казалось, целую вечность стоял, изливаясь над унитазом. Сколько же времени я был в отключке — часов восемь-десять? На стене тикали часы, я взглянул на циферблат — половина одиннадцатого. Начали мы вчера около шести, но на улице светло, и это значило, что мой трип длился больше шестнадцати часов! С ума сойти, хорошо еще, что под себя не напрудил! Боже, какое облегчение! Как говорил Славка Лашников, никогда не ходивший в туалет «раскупориваться» раньше пятой кружки: «Оргазм от безнадежности дрочит в сторонке»! Теперь воду вовнутрь, вот так, прямо из-под крана, к черту гигиену, я бы сейчас и лужей на асфальте не побрезговал бы. Теперь умыться, а то глаза краснющие. Ага, вот теперь хорошо. Так, но где же Дарья?

Дарья была в комнате. Она сидела за столом, положив руки на скатерть, и не мигая, смотрела на сливы в блюде на середине стола. Все было, как вчера, за исключением того, что вчера Дарья была одета, а сейчас из одежды на ней было только полотенце, накинутое на плечи. Ее губы шевелились, но слов я различить не мог. Я подошел, сел на стул рядом, но Дарья на мое приближение никак не отреагировала. Я прислушался. Дарья пела, вернее, речитативом шептала Цоевскую «Невеселую песню»:

Глядя в жидкое зеркало луж,

На часы, что полвека стоят,

Да на до дыр зацелованный флаг,

Я полцарства отдам за коня.

Играй, невеселая песня моя,

Играй…

Я слушал слова старой, сотни раз слышанной и спетой про себя вещи, и внезапно меня пронзило. Так вот это откуда: Зер Калалуш — «зеркало луж», Песь Нямая — «песня моя»!.. А как там дальше? «Командиры армии лет, мы теряли в бою день за днем…» Армии лет — Ар Миилет! Но откуда Дарья?.. Господи, это тоже сон, все еще сон, трип, путешествие! С ума сойти! Ну, да, а полотенце на плечах — это чтобы не видно было крыльев!

— Knock, knock! — неожиданно для самого себя по-английски сказал я, согнутым пальцем осторожно постучавшись в ее плечо ближе к лопатке. — Is anybody home?[iv]

Дарьины губы остановились, она повернула ко мне голову. Я увидел, что ее глаза полны слез.

— Никого нет дома, — ответила она. — Больше нет никого.

И заплакала. Я сел рядом, левой рукой обнял ее за плечи, правой — прижал ее голову к груди. На нательный крест потекли горячие слезы. Я взял край полотенца, вытер ей глаза, — крыльев под полотенцем не было, я и облегченно выдохнул.

— Что случилось? — спросил я, целуя ее соленые пальцы. — Почему ты плачешь? Бэд трип?

— Ага, — закивала головой Дарья. — Очень, очень плохой. Мама умерла.

Меня ощутимо торкнуло в спину между лопаток. Стул словно выплыл из-под меня и повис ровнехонько над блюдом со сливами. «Ма-ма у-мер-ла», — по слогам разобрал я полученную информацию, но определить, бодрствую я или сплю, это не помогло. Нужно было больше ощущений. Движением головы я откинул стул в угол, и решительно повернул Дарью к себе.

— Ты имеешь в виду, что Зер Калалуш убил маму? — спросил я, глядя ей прямо в глаза.

Сейчас все определится: если Дарья ничего не поймет, посмотрит на меня, как на сумасшедшего, значит, я в реальности; если отреагирует как-то по-другому, тогда фифти-фифти. Дарья перестала всхлипывать, и посмотрела на меня, как на сумасшедшего, но обрадоваться я не успел.

— Откуда ты знаешь про Зер Калалуша? — спросила она и добавила: — И в любом случае он не мог убить маму, он ведь умер.

От нового приступа ощущения беспомощного непонимания, где и когда я нахожусь, меня затошнило. Я закрыл глаза, и не без труда с колебаниями диафрагмы справился.